ТАЙНЫ ВОЙЦЕХА ЯРУЗЕЛЬСКОГО

После кончины экс-президента Польши, генерала армии Войцеха Ярузельского, минуло сорок дней. Но свечи, поставленные ему, не гаснут. И они еще долго будут гореть. Поэтому пока не стоит спешить с окончательной оценкой Ярузельского – и как политика, и как человека. Тем более что он был при жизни и остается после смерти противоречивой личностью. Для многих непонятно главное: как он, сын шляхтичей, дед и отец которого были сосланы в Сибирь, а сам он депортирован туда же, стал опорой коммунистической власти? В самом деле, почему? Ярузельский, впрочем, многое объяснил, но немало тайн он унес собой в могилу.

Дорога к Богу

Одна из них – католическая. За 13 дней до кончины Ярузельский, находясь в военном госпитале, попросил об исповеди и причастии. По словам военного священнослужителя Роберта Мокжицкого, он сделал это сознательно, добровольно, без каких-либо уговоров и чьего-то давления. В ходе исповеди ему были отпущены грехи. Тем самым генерал, как объяснил ксендз, исполнил канонические условия, чтобы после долгой дороги вновь принять в свое сердце Иисуса Христа. На похоронной мессе, которую вел епископ Гуздек, ему помогали ксендзы Бонецкий и Леманский, к которым, не секрет, плохо относится национально-правое крыло польской церкви. Всё произошедшее вызвало недоуменные вопросы. Правда, с ксендзом Бонецким ясности больше: он марианин (мариане – католическая мужская монашеская конгрегация, основанная в Польше в 1673 году блаженным Станиславом Папчинским. – Прим. ред.), а Ярузельский ходил в школу, где преподавали представители этого направления церкви. Но почему Леманский? Ведь он раввин. Есть и другая неясность: Ярузельский многократно публично заявлял о своем неверии, годы служил безбожной атеистической идеологической политической системе. Когда же он (давно или незадолго до смерти?) вернулся к вере? Может, для него поворотным пунктом стала встреча Иоанна Павла I с Али Агджой, совершим покушение на понтифика и прощенным им? Возможно, под влиянием этой встречи Ярузельский простил мужчину, который несколько лет назад ударил его камнем в лицо. То есть поступил так, как папа римский.

Иоанн Павел I видел в Ярузельском скорее трагическую фигуру, чем изменника и лакея Москвы. Это он обещал ему смягчить санкции, которые были наложены на Польскую Народную Республику после введения генералом 13 декабря 1981 года военного положения. Разумеется, наивно полагать, что церковь не использовала в своих целях смерть и похороны генерала.

Вопросов много, ответов мало. Ясно одно: кончина Ярузельского – это триумф польской римско-католической церкви, которая извлекла из произошедшего мораль типа «видите, как тревога, так до Бога»: «Смотрите, даже Ярузельский – такой коммунист, а смирился, попросив ксендза об исповеди и причастии».

Кончина Ярузельского вновь показала, что и сами поляки, как и их соотечественник, противоречивы и по-прежнему разделены, в том числе и по вопросу похорон Ярузельского. Лукаш Каминьский, директор Института национальной памяти, превратившегося в последние годы из научного учреждения в контору политического сыска, официально призвал похоронить Ярузельского где угодно, но только не на варшавском военном кладбище Повонзки. «Повонзки, – указал он, – место для национальных героев, а не для коммунистических диктаторов». Каминьскому формально дали отлуп, его обозвали даже идиотом. Генерала-фронтовика всё же проводили в последний путь на Повонзках и с воинскими почестями, но ему было отказано в официальных государственных похоронах, хотя 59 процентов опрошенных выразили согласие именно с таким погребением. Не объявлялся и национальный траур.

Для недругов Ярузельского похороны стали поводом, чтобы в последний раз выразить ему свою неприязнь. «Преступник, изменник, слуга Москвы!» О чем только не кричали во время траурной процессии...

Диссонансом звучали слова экс-президента Александра Квасьневского. «Мы прощаемся, – сказал он, – с человеком, которого никогда не щадила жизнь: утраченный отчий дом, Сибирь, каторжный труд в тайге, фронт, кровь и слезы... Потом – политическая ответственность, риск поражения, неблагодарность, нападки, судебные процессы, болезни, терпения. Мы прощаемся с одним из самых известных политиков Польши второй половины ХХ века, человеком скромным и преданным отчизне. Он патриот высшей пробы. Прощаемся с личностью особенной эпохи, отмеченной трагедией, драмой, поиском смысла и надежды. Мы прощаемся с тобой, Войцех, как с политиком, который в самое трудное для страны время взял на себя ответственность и, будучи искренне убежденным, выбрал наименьшее зло – ввел военное положение, спасая нас от гражданской войны и иностранной интервенции. Спасибо тебе и за то, что ты стал соавтором польской трансформации. Прощай, солдат (это слово было у Ярузельского самым любимым. – А.Ш.). Ты верно служил той Польше, какой она была тогда в реальных обстоятельствах. Можешь быть удовлетворенным: Польша теперь независимая, безопасная, она хорошо развивается. (Всё очень проникновенно, но с купюрами: Ярузельский неоднократно подчеркивал, что независимость Польши немыслима без союза с восточным соседом. – А.Ш.) Спасибо тебе за всё. Твоя служба закончилась. Однако мы принимаем команду «Смирно», ибо борьба за доброе имя Войцеха Ярузельского продолжается».

В ответ на слова Квасьневского недруги Ярузельского изрыгали свое: «предатель, диктатор, лакей Москвы, удостоившийся за введение военного положения ордена Ленина». Оскорблениями плевались даже во всемирно известного актера Даниэля Ольбрыхского и его супругу Кристину, пришедших проститься с генералом. На что пан Даниэль ответил: «Лех Валенса в очередной раз подал нам пример, как мы должны побеждать – побеждать ненависть и самих себя. И для меня трогательно то, что я вижу трех наших президентов (Валенсу, Квасьневского, Коморовского. – А.Ш.), провожающих в последний путь первого».

А какова же была реакция Леха Валенсы, капрала, возглавившего «Солидарность» и тем самым бросившего вызов генералу армии?

«Независимо от наших взглядов, – заявил он, – мы видим, что уходит великий человек из поколения измены. То поколение вело себя по-разному. Некоторые входили в коммунистическую систему, чтобы развалить ее изнутри, дугие – в силу предательства. Третьи изменяли позже. Словом, те времена были сложными, и я оставляю их на суд Божий».

Валенса признался: «Я не в состоянии однозначно оценить, был ли Ярузельский изменником, или он действовал в силу патриотических побуждений. Я не знаю до конца аргументы, которыми он руководствовался. Если история должна рассудить Ярузельского, то следует в первую очередь помнить о том, что Запад предавал нас дважды. Поляки вели себя в этих условиях по-разному. Ярузельский, возможно, видел в те годы ракеты, поведение СССР. Он мыслил в тех категориях. Он имел право мыслить, как мыслит весь мир. Мы не имели тогда шансов».

Бывший вожак «Солидарности» отметил, что приватно Ярузельский был интеллигентным человеком, его рассказы можно было слушать часами.

Согласно социологическим опросам, 44 процента респондентов считают, что решение Ярузельского о вводе военного положения было верным. В 2001 году таких было 51 процент. «Меняются поколения, но это вовсе не значит, что с течением времени будут расти однозначно негативные оценки генерала. Здравомыслящие, а такие люди есть и в «Солидарности», понимают, что Ярузельский был между молотом и наковальней. Сама ситуация заставляла принимать решение. Говорят, перед введением военного положения он позвонил в Москву, но Брежнев увильнул: а это, мол, ваше дело. На мой взгляд, Ярузельский скорее личность из классической античной трагедии. Поэтому отношение к генералу никогда не будет однозначно негативным, как, например, к Пиночету из Чили, ибо Ярузельский – человек иного формата. Он не убивал людей, стараясь действовать, как говорится, в белых перчатках, например, используя интернирование оппозиции. Хотя жертвы, конечно, были (90 человек за время военного положения. – А.Ш.), но то были не жертвы, которые он планировал, вводя военное положение», – пояснил известный социолог, профессор Януш Чаплиньский.

Известный политолог, профессор Ядвига Станишкис сообщила, что она неоднократно встречалась с Ярузельским. «Я испытывала к нему, – сказала она, – не столько уважение, сколько чувство трагичности. Он не мог выбирать то, что было лучшим. Он всегда решался на меньшее зло. А между прочим, действительно не исключалась война на территории Польши. Верю, что будут обнародованы все документы, и тогда спадут эмоции и он займет надлежащее место в польской истории. Вот почему с точки зрения исторических обстоятельств, в которых Ярузельский действовал, он – трагическая личность. Кроме того, он не смог в полную силу защищаться на двух так и не законченных процессах, ведущихся против него по поводу событий в Гданьске в 1970 году и введения военного положения в 1981 году. Не смог, быть может, еще и потому, что у Москвы по-прежнему длинные руки».

Трагизм действительно был. В одном из интервью, отвечая на вопрос, Ярузельский не отрицал, что в канун введения военного положения он был на грани самоубийства. В 1983 году едва спасли от этого шага его единственную дочь Монику (тогда ей было 17 лет). В двух книгах, изданных ею, она описала, насколько сложной была обстановка в семье. «Я считаю, – призналась Моника, – что политики не должны иметь семью. Наша семья, состоящая из отца, мамы Барбары и меня, была в общем-то несчастной. Как дочь я не оправдала ожиданий отца. Он всегда восхищался детьми знакомых и никогда не скрывал этого чувства. Теперь о его действиях как политика. Он никогда не отдавал приказы убивать людей. А если бы сделал это, то имел бы полное право. Представьте, как вел бы себя премьер Туск, другие руководители европейских государств, если бы «мирные» демонстранты приближались к правительственному зданию к булыжниками и бензином. В Польше же, как известно, бензин был разлит по всей стране (на 17 декабря «Солидарность» объявила всеобщую забастовку. – А.Ш.), оставалось только поднести спичку. В этой ситуации лидер обязан привести в действие полицейские силы, а в случае их беспомощности – войска». (Украина, впрочем, наглядно показала, во что выливаются подобные ситуации.)

Небезынтересна позиция Германии, зорко следящей за тем, что происходит в соседней Польше. «В связи с кончиной Ярузельского, – написала авторитетная мюнхенская газета «Зюддойче цайтунг» (дословно – «Южногерманская газета». – Прим. ред.), – не следовало ожидать иного сценария. Реакция на смерть генерала – свидетельство того, что Польша по-прежнему разделена. Важный субъект исторического перелома – «Солидарность» тоже поделена на две части, которые имеют решающее влияние на политические события в стране. С одной стороны, это средний класс в городах, формация, стремящаяся в Евросоюз. К ней принадлежат премьер Туск и главный редактор «Газеты выборча» Адам Михник. С другой стороны, это национально-патриотический лагерь во главе с лидером оппозиции Ярославом Качиньским. Эта формация выступает против сильной зависимости Польши от ЕС. Она же упорно, начиная с 1989 года, призывает рассчитаться с руководителями диктаторского режима, то есть прежде всего с Ярузельским».

На месте Брежнева мог бы быть какой-то Иван, но…

Как автор этих строк, работавший в Польше (1979–1986 гг.) заведующим отделением ТАСС, а потом неоднократно бравший у Войцеха Ярузельского в Москве, Варшаве и по телефону интервью, надеюсь, что встречи с ним внесут дополнительные штрихи и некоторые ясности к портрету этой, бесспорно, незаурядной личности.

Генерал ничем не был похож на капрала Валенсу. Единственное, что их объединяло, так это любовь к матери-отчизне и желание сделать ей благо. Ярузельский строг, по-военному четок, педантичен. Его решения чрезвычайно продуманные и взвешенные. Помню, как задолго до введения военного положения Станислав Чосек, тогдашний министр по делам профсоюзов, а потом посол Польши в Москве, говорил: «К прыжку готовится, как кот. Но если прыгнет, будь уверен, не промахнется». 13 декабря 1981 года полностью подтвердили эти слова. Оппозицию брали в шесть часов утра «теплой», как говорится, с постели. Люди проснулись – танки, БТРы на улицах, мир и спокойствие. Мозг «Солидарности», Яцек Куронь, едва продрав глаза, допытывался у пришедшего его интернировать офицера: «Ты скажи мне, советский ты или нет?» – «Успокойтесь, – услышал в ответ. – Я поляк. И пожалуйста, побыстрее одевайтесь».

Еще поражала требовательность Ярузельского к слову. Внимательно прочитывал каждое интервью (иногда беседа длилась в течение трех дней), не стесняясь, спрашивал, полно ли передает то или иное слово необходимый смысл (вот она, школа Ягеллонского университета, который он окончил без отрыва от службы). Спокойно воспринимал неудобные, даже каверзные вопросы, которые приходилось задавать ему во время беседы:

– Зная польские обычаи и традиции, я каждый раз обращался к вам «пане президенте, пане генерале». А теперь разрешите называть вас по имени-отчеству, хотя это и не принято в Польше.

– Пожалуйста.

– Войцех Войцеславович, говорят, что вы побаивались Москвы.

– Меня можно по-разному оценивать. Например, что являюсь сукиным сыном. Но никто не может отрицать того, что я шел всю дорогу на первой линии. Был дважды ранен, контужен, правое ухо так и не восстановилось. Вместе с советскими боевыми товарищами дошел до Берлина. Но я хотел бы избежать разговора в категории, что они, советские, во всем виноваты. Поляки, дескать, танцевали так, как играла музыка. Всё было намного сложнее. Мы всегда должны были считаться, назовем это опасениями, страхом, уважением. Мы знали силу советских. Я, как военный профессионал, видел, что русские руководствуются неумолимой логикой. Это совсем не так, что они хотели войти в Венгрию в 1956 году, Чехословакию – в 1968 году, затем – в Польшу. Это не было для них какой-то мечтой. В этом состояла логика разделенного мира на два лагеря, которые имели нацеленные друг на друга ракеты.

Таким образом, каждое нарушение равновесия должно было заканчиваться реакцией. Единственным моментом, когда после 1945 года нам грозила мировая война, был кубинский кризис. Советские ракеты на острове нарушали равновесие. Ситуация в Польше, начиная с августа 1980 года, также нарушала равновесие. Россияне говорили об этом прямо. Равновесие означало мир, пусть не совсем прочный, но мир. Мои опасения вытекали из того, что имеем такую, а не иную объективную ситуацию. И дело тут не в Брежневе. На его месте мог бы быть какой-то Иван, но было бы то же самое.

– Войцех Войцеславович, с вершины прожитых вами 80 лет как не взглянуть в лицо своей судьбе, тем более что она непростая. Ваш дед участвовал в восстании 1863 года, был сослан в Сибирь; отец, как доброволец польско-советской войны 1920 года, воевал с Красной армией; вас, вашу маму и сестру не только лишили имения, но и депортировали в Алтайский край, где в 1943 году умер ваш отец. Всё указывало на то, что вы должны были ненавидеть русских. Однако вы окончили под Рязанью офицерское училище, командовали взводом разведки, дошли до Берлина. Были дважды ранены, один раз контужены. Так за какое же правое дело вы воевали?

– В давние времена мое отношение к России было очень негативное. Я рос в семье, учился в гимназии, где антироссийские, тем более антисоветские, настроения были фактором, имеющим необычайно важное значение. В таком духе я формировался. Словом, корни, из которых я вырос, указывали на то, что должен был идти в другом направлении. К этому следует добавить депортацию в Сибирь, смерть отца в Алтайском крае. Я очень благодарен Владимиру Путину, российским властям, которые облегчили мне в 2005 году поездку на могилу отца. Я увидел, что она содержится в хорошем состоянии. За это сердечное спасибо, прежде всего жителям города Бийска и всем, кто осуществляет такую опеку.

Парадоксально, находясь в депортации в Сибири, я начал менять взгляды на Россию. Увидел сибиряка, простого, доброго и рассудительного россиянина, который делился с нами тем, что имел сам, а имел он тогда немногое. Оттуда и был первый шаг к пониманию русской души. Начал познавать, – постепенно и с трудом, так как не знал языка и тяжело работал, – русскую литературу, особенно классиков: Толстого, Чехова, Тургенева... И увидел россиянина и с той стороны. Так, по мере познания людей, языка, культуры, постепенно менялось мое негативное отношение к России.

Потом была армия, которая послужила очень большой школой. Использую сегодня не модное, но, по моему мнению, прекрасное слово «интернационализм», несмотря на то что его реализация имела разные аспекты. Что такое интернационализм? Это поляки, в том числе поляки по происхождению, но рожденные в СССР и служившие в Советской армии. Это, разумеется, и россияне. Их было особенно много среди офицеров, командиров, которые служили в нашей армии, испытывающей кадровый дефицит (тему Катыни при этом не буду затрагивать). Помимо россиян, много было украинцев, евреев. Тогда я увидел и почувствовал, что нас всех объединяет одно – воля борьбы с гитлеризмом. И хотя каждый рос в иной среде, нес с собою разные предубеждения, эта воля была превыше всего. Будучи связующей, постоянной и в послевоенные годы, она в рамках сотрудничества, дружбы помогала нам служить нашим народам.

Мое продвижение по службе не было чем-то нетипичным или неким феноменом. То было целое поколение, которое ускоренно занимало очередные должности. То был естественный процесс, несмотря даже на то, что тех, кто вынес бремя депортации и даже лагерей ГУЛАГа, считали, как тогда говорили в России, «неблагонадежными». И вот парадокс: «неблагонадежные» в большинстве своем включились в борьбу за новую Польшу, которая была совершенно иной и фактически лишала их всего того, что они имели перед Второй мировой войной. В конце войны я написал из Берлина маме и сестре, которые всё еще оставались в Сибири: «Многое, что происходит сегодня в Польше, я не понимаю, но соглашаюсь с данностью. Нужно служить Отчизне такой, какой она реально есть и каких бы жертв она от нас ни потребовала». А она требовала: моя семья, например, лишилась всего. Я вернулся с фронта поручиком, имея запасную рубашку, трофейный пистолет «вальтер», который храню по сегодняшний день, и саблю.

Занимая различные посты, я не однажды принимал трудные и даже драматические решения, которые, по моим и сегодняшним убеждениям, были абсолютно необходимы. Считаю, что мне удалось, служа Польше, какой она реально была в реально существующем мире, а не в абстракции, не на Луне, сделать что-то полезное, особенно для вооруженных сил и безопасности страны.

Вы спрашиваете, как я отношусь ко всему происходящему, в том числе и к тому, что Варшавский окружной суд обязал продолжить процесс? Как старый человек, генерал, фронтовик, должен сказать: это тягостно и больно – сидеть на скамье подсудимых в суде, где карают разного рода бандитов. В обвинительном акте, напомню, говорится, что в 1981 году я и мои соратники «руководили созданной преступной группой военного характера с целью совершения преступлений». Эта статья из уголовного кодекса предъявляется, как правило, гангстерам. Такая форма обвинения тем более болезненна. Тем не менее я сегодня заинтересован в том, чтобы этот процесс состоялся. Поясню почему. Наросла и нарастает гора обвинений со стороны разных политиков, историков, журналистов: трубят о преступлении, предательстве, измене, призывают осудить, покарать. Я располагаю ограниченными возможностями высказывать убеждения, хотя и написал ряд книг, статей, но они не являются в полном смысле документами. Теперь появился шанс представить обширное объяснение. Оно-то и станет тем самым документом, который будет трудно не заметить. Именно на это рассчитываю, поэтому постараюсь дожить до конца судебного процесса, чтобы представить свои объяснения в суде и не оставить обвинения без ответов.

С поднятой головой

Касаясь своего нынешнего положения, считаю, что могу ходить с поднятой головой, поскольку в состоянии делать и делаю это неустанно. Сожалею, сострадаю и прошу прощения за то, что было плохо, причем не только в моих действиях, но и в действиях всех подчинявшихся мне структур. О некоторых вещах в Польше я не мог знать и поэтому влиять на них, однако с нравственной точки зрения и сожалею, и прошу прощения у всех тех, кто испытал несправедливое отношение к себе. Одновременно имею право ожидать, что будет признано и то, что нам удалось дойти без пролитой крови до пункта, в котором могли свершиться перемены. Тут есть определенный парадокс: я вводил военное положение и одновременно был архитектором «круглого стола» и перехода к демократии. Иначе говоря, без военного положения не было бы и «круглого стола». Не исключаю, это, возможно, случилось бы, но значительно позднее и неизвестно, какой ценой. Эту точку зрения разделяют очень многие поляки, что, не скрою, укрепляет мой дух: я не одинок.

– И все-таки многим непонятно, почему вы и ваша семья оказались в сибирской ссылке? Сказалось ли на этом дворянское происхождение?

– Сегодня, с перспективы, смотрю на то время без эмоций, взвешено, раздумчиво. Тогда пришлось испытывать и болезненные, и драматические переживания. Моего отца арестовали и отправили в лагерь в Красноярском крае. А я с мамой и на пять лет младшей сестрой оказался в Алтайском крае, сначала в лесном поселке Турачок, позднее – в городе Бийске. Но всё то время работал в тайге лесорубом. Было, не скрою, тяжело. Ведь нас депортировали, как и тысячи других. Нашу семью – по причине дворянского происхождения. Впрочем, депортировали и по другим причинам. Репрессии затронули не только поляков. Первой жертвой Сталина были россияне. Это всегда подчеркиваю.

– Говорят, что лишь недавно вы посетили родовое имение. Почему не раньше? Что увидели там?

– На то были две причины. Во-первых, в годы войны там всё было сожжено, уничтожено. Я не хотел этого видеть. Стремился сохранить всё, что осталось в памяти с детства, от близкого сердцу уголка. Во-вторых, с годами среди крестьян, которые получили в свое пользование помещичью землю, появились слухи, что ее будут отбирать. Я не хотел, чтобы мой приезд служил такой “сенсации”.

– Если бы в Польше был принят закон о реституции, как бы вы отнеслись к возврату земель либо выдаче денежного вознаграждения?

– Решительно отрицательно. То, что произошло, было в соответствии с логикой общественной справедливости. Люди, которые из поколения в поколение тяжело работали на той земле, справедливо стали ее собственниками. К этому добавлю: наш бывший фурман (кучер), который перед войной проживал с многочисленной семьей в одной примитивной избушке, сегодня имеет дом более просторный и красивый, чем тот, в котором я живу сейчас. Это дает мне, бывшему первому секретарю ЦК ПОРП (Польская объединенная рабочая партия. – Прим. ред.), моральный комфорт. Идея социализма была мне близка не только на словах, но и на деле.

 Я не выходил из «красного трамвая»

– Однако левые силы обвиняли вас в том, что вы их предали.

– Доктрина, догмат не должны становиться поперек действительности, общественных и цивилизационных процессов. Исповедуя долгие годы марксизм, мы забыли о следующих словах Маркса: «сомневаться во всем». А это значит, что нет запретных тем, а есть только вопрос, как менять себя, окружение и мир. Это, разумеется, не должно означать безыдейности. Есть определенные универсальные вневременные ценности. К ним отношу социальную справедливость. Напомню известные слова маршала Юзефа Пилсудского, который долгие годы был деятелем, даже руководителем Польской социалистической партии. Вот что он сказал в 1918 году: «Я вышел из «красного трамвая» на станции «независимость». Я же не выходил из «красного трамвая». Я лишь содействовал тому, чтобы он изменил направление езды, а его кондукторы и вагоновожатые менялись в соответствии с правилами демократии. Я верен ценностям левых сил, хотя понимаю, что они должны быть реализованы в новых исторических и системных условиях.

– В 33 года вы стали генералом, в 45 – министром национальной обороны ПНР. Злые языки утверждают, что именно в блестящей военной карьере следует искать корни вашей любви к власти, диктаторству, даже, мол, как Пиночет, черными очками пользуетесь, хотя я знаю, что это обусловлено болезнью глаз, усугубившейся после покушения на вас. Другие считают, что это в корне неверно. Каково ваше мнение на сей счет? Доставляла ли вам удовлетворение огромная власть, которую вы имели, будучи премьером, первым секретарем ЦК ПОРП, а потом – главой государства?

– Каждый имеет право оценивать по-своему. Те, кто знает меня хорошо, близко, много лет, видят, что карьера не была целью моей деятельности. Никогда не хлопотал о больших должностях. Каждую из них, включая и наивысшую, рассматривал как службу. Трудно мне говорить об удовлетворении от обладания властью, так как это связывается с огромным грузом, большой ответственностью. А ведь то было время, когда требовалось принимать драматически трудные, но необходимые решения, такие особенные, как введение военного положения. И если уж говорить об удовлетворении, то единственно в тех категориях, что тогда удалось предотвратить, избежать несчастья, общенациональной трагедии.

– Почему вы отказались от президентской пенсии и самого президентства (к слову, сделав это первым из руководителей восточноевропейских стран)?

– Я ушел с поста президента по собственной инициативе. Расценил, что Польша эволюционно, мирно прошла период глубоких ключевых перемен. Дальнейший процесс трансформации может протекать уже под другим руководством. Лех Валенса нетерпеливо ожидал того момента. Я не хотел соперничества. Свою роль исполнил. Если говорить о пенсии, то это дело простое. Президентом был полтора года. Министром обороны – 13 лет. Счел, что и логично, и честно воспользоваться военной пенсией.

Польша не была пеклом, но и раем не стала

– Говорят, «круглый стол» (1989 год) содействовал мирной передаче власти оппозиции?

– Это очень обширная тема. «Стол» не упал с Луны. Не следует трактовать его как изолированный факт. Это результат процесса, длящегося многие годы. В Польше, особенно в восьмидесятые годы, мы провели ряд политических и экономических реформ, которые создали базу выхода к «круглому столу». Можно сказать, что он дозрел. Дозрели до него все – и мы, власть, и оппозиция, «Солидарность». Дозрели также внешние условия, международная разрядка, а особенно новое мышление, перестройка в Советском Союзе. «Круглый стол» был историческим успехом. Это, разумеется, не значит, что совершился прыжок из «пекла в рай». Ни социалистическая Польша не была пеклом, ни капиталистическая Польша не является раем. Мы вступили на верный путь демократии и рыночной экономики. Однако перед нами еще очень много трудных проблем. Верю, что рано или поздно они будут разрешены.

– Как вам живется после отхода от власти, которая, как я знаю, не принесла богатств, которых в одночасье достигают, например, «новые» поляки и «новые» русские?

– Нормально живется. В течение нескольких десятилетий службы и работы я не достиг достояния. То, что имею, мне достаточно. Никому не завидую насчет богатства. Без сомнения, если оно получено честным путем. Зачастую, правда, бывает иначе, но позиции тех непрочные. Часть из них попадает за решетку. К сожалению, еще слишком редко.

– Являясь гражданином католической страны, верите ли вы в Бога, чему отдаете предпочтение, раю или аду?

– В давние годы я был очень верующим. Семья, воспитание глубоко христианские, католические. Позднее – шесть лет в гимназии, где преподавали ксендзы. Отход от веры был процессом. Сейчас являюсь атеистом, но ценю моральную роль, значение религии, Евангелия. Если она делает человека лучшим, а общество – более здоровым, этому можно только радоваться. В жизни, к сожалению, бывает по-разному. В Польше 95 процентов населения заявляют, что они верующие. Костелы заполнены. А число всякого рода патологий всё же растет. В противодействии этим явлениям фронт власти и церкви должен быть общим. Что касается рая и ада... В раю, конечно, хорошо, но в аду компания веселее.

***

В ходе бесед с Ярузельским я так не рискнул попросить его развеять сомнения. Они были в следующем. Там, в Варшаве, не раз довелось слышать от поляков: «Москва оттолкнула тех, кто освобождал страну с Запада. А тех, кто шел с Востока, напротив, пригрела. А ведь с Востока шли Ярузельский, Сивицкий (министр национальной обороны Польской Народной Республики в ноябре 1983 – июле 1990 гг. – Прим. авт.) и другие руководители, чьи отцы пострадали от советской власти. Неужели у них не затаилась обида, которая теперь выливается в месть Советскому Союзу?»

...Крах СССР – несомненно, тайна. Но еще не унесенная в могилу. Это на заметку ныне живущему и грядущим поколениям.

Анатолий Петрович ШАПОВАЛОВ,

журналист-международник