Идеологическое обеспечение революции. Частичное

Реферат 5-го тома «Полилогия современного мира» А.С. Шушарина

В современном мире ускоренно становится всё теснее, но уже в смысле не межиндивидуального, а куда более могущественного, хотя пока в основном и латентно­го, межкультурного давления. А отсюда вытекают все стратегии, политики. Именно эгокультурность (собственность на культуры, язык, дух народа. – «ЭФГ») опосредованно и выступала во внешних формах «холодной войны» доминирующим противостоянием двух систем. Доминирующий мотив у всех один – выигрыш «наших» (народа, в том числе трудящихся) с полным безразличием к тому, что при этом произойдет у «других». Поскольку постэгокультурность  обладает самой глубокой, но не вещной, позитивно не осязаемой, «эфемерной» ценностью, то, прежде всего, это и был резко биполярный механизм взаимного «держания в страхе».

Глубинной объективной тенденцией было переприспособление всего производства, бывшего еще вне мировой капиталистической системы,  под новые нужды спроса и сбыта «дьявольского насоса»  метрополий. Причем никакой существенной субъективности, «злой политической воли» и пр. здесь нет. «…Основной силой давления были сами народные массы метрополий, вполне склонные жить получше неважно за чей счет и уж вовсе не склонные  жить похуже». Не столько социализм («коммунизм») раздражал Запад (хотя  идеологически это было так и именно так), сколько независимость этих богатейших «пространств» от западных «правил игры».

Крах линейной системы социализма был абсолютно неотвратим; может быть, его удалось бы несколько затянуть, что обернулось бы еще более резким провалом. Слишком глобальны, огромны и многомерны были перенапряжения ноосферы. Решающий фактор – не пропаганда, а огромное превосходство западной цивилизации в уровне жизни над советским социализмом. Неосязаемое богатство интеркультурного и духовно более высокого, более социально защищенного, безопасного образа жизни, в социальных мироощущениях не идет в сравнение с элементарными и броскими фактами разрыва благосостояния, потребительских уровней жизни. Если до эпохи НТР разрыв уверенно сокращался, то с началом НТР ситуация стала переворачиваться, разрыв начал быстро расти.

Даже чисто технически один и тот же процесс развития полупроводниковых технологий, вычислительной техники и программного обеспечения на Западе сразу стал ориентироваться на будущий массовый, товарный продукт – персональные ЭВМ, а в линейной системе – на типовой «ряд» универсальных казенных ЭВМ, прежде всего для функций управления.  Вероятно, это и послужило одной из основных причин особо сильного отставания электроники. В разработке ЭВМ на первый взгляд СССР с Западом шли «ноздря в ноздрю». Однако ориентация в СССР была на управление, а не на массовое применение.

Исключительно осложняло ситуацию и то, что США и НАТО ни на йоту не ослабляли усилий в гонке вооружений по всем мыслимым и «немыслимым» направлениям – от ядерных испытаний и космоса (СОИ) до всех видов обычных вооружений. Делалось это не столько из оборонительных соображений (они были достаточно симметричны), тем более не из агрессивных, а, как говорят сами теоретики НАТО, просто из «антисоветских» в смысле основного способа истощения всей метакультуры. Патология гонки вооружений была совершенно взаимной (равно как и бомбоубежища одно время в диких мас­штабах рыли тоже взаимно), определяясь, в конечном счете, не увлечениями политиков, а материальной патологией идущей к своему пределу эгокультурности в ее тогдашней, преимущественно биполярной форме.

Едва ли не основным сущностным моментом всего произошедшего является полное и по сей день отсутствие сколько-нибудь релевантного идейно-теоретического задела. И это едва ли не ключевой пункт всей ситуации. Идей-то, конечно, произносилось много, но абсолютно ничего соразмерного зреющему революционному вселенскому перелому, в том числе накатывавшемуся системному  кризису социализма, не было. Не хозяйственно-политическая, а объективная история произошедшего, согласно самой природе бифуркационных, социально-исторически переломных процессов, в полном и адекватном виде вообще окажется по зубам только нашим потомкам.

Западный идейный «плюрализм» при всех неоспоримых исторических достоинствах не только оборотная сторона идеолого-политической медали безоговорочного экономического принуждения, но и сам является весьма жесткой идеологической формой безраздельной «диктатуры глупости», вплоть до «индивидуального террора» (Ю. Хабермас). При полнейшей видимой свободе политического выбора анонимному капиталу совершенно безразлично, о чем там спорят в надстройках, – только бы обеспечивалось его господство. И наоборот, отживавшая коммунистическая идеология тем не менее вполне допускала, просто в совершенно иной форме дискурса, головоломные споры, но тоже только в своих преде­лах и формах.

Спектр реальных мироощущений людей всегда огромен и переменчив. Но в своем «чистом виде» трагизм отчуждения  состоит в чувстве растерянности, в ощущении бессмысленности жизни, проявляясь  в тенденциях всех форм ухода от нее. В наших условиях это примерно то, что близко к известному вопросу  В. Шукшина («что с нами происходит?»). Все диссидентские фигуры, даже «общенационального масштаба», оказались точно так же неплодотворны. Их идеи близки к социальному нигилизму. При любых личных качествах – эти интенции фактически либо наивно-прожектерски, либо банально-либеральны, либо и вовсе только против власти. Предположим, что научно-техническая интеллигенция» близка «среде» адекватных перемен. Но требовать от физиков, химиков или инженеров социологических прорывов совершенно нелепо. Абстрактная гуманистическая критика обнажившихся у нас зашедших в быстрый кризис порядков А. Сахаровым, А. Солженицыным, И. Шафаревичем, А. Зиновьевым и многими другими диссидентами – это по личному поведению, конечно, подвиг. Но «социология» их ровным счетом нулевая, а чаще подражательно-фундаменталистская. Действительно смелое часто оказывалось все равно разрушительным.

Постмарксистское понимание давно «постмарксистской» же действительности тре­бует ревизии ортодоксальных взглядов не только на социализм, но и на весь социум, начиная с первобытности. При полнейшем  отсутствии постмарксистского идейно-тео­ретического задела достаточно было политико-идеологической  «спички», чтоб «процесс пошел», что видно по исторически беспрецедентному для мирного времени начальному обвалу в огромном регионе, а в итоге – в раскручивающемся кризисе все­го мира. Некоторые утверждают, что если М. Горбачев не знал природы происходящего (а теперь абсо­лютно ясно, что этого не знала даже вся «мировая социология), тем хуже для него, не надо было и затевать. Но в столь серьезных делах исторического масштаба редчайший человек обладает способностью знать, что именно он не знает. Крах можно было оттянуть, при совершенно неясной удаче смягчить, но он был неумолим.

Первым незамеченным звонком  был принятый в июне 1983 г. закон о трудовых коллективах.  В условиях  роста динамизма про­изводства коллективизм все чаще выступал не только как консерватизм, но иногда и как доминанта в коллективах наименее почтенной его части. Невозможность уволить наглеца или бездельника является посткапиталистическим завоеванием, но невозможность его наказать (как это жестко делается в рыночной системе или дела­лось в адекватной фазе плановой системы) превращается уже отнюдь не в завоевание, а в один из самых резких дефектов «технологического феода». Мы все понимаем, в частности, что права человека выше прав нации, но редко хотим понять, что они в определенных отношениях также и выше прав коллектива; последний – форма, средство, условие и пр., т..е. что угодно, но только не субъект. Человек никогда не может «освободиться» от языка, родства, профессии, соседства, рынка, локального коллектива, но может исторически и в определенных отношениях освобождаться от господства снятием этих же форм как доминирую­щих и отживших.

В этой обстановке вседозво­ленности долгожданный «новый поворот» и обернулся провалом подчас и в раннее средневековье, а же­ланный «свежий ветер» вскорости так посвежел,  что поднял с социального дна весь «мусор». Трудно найти хоть одно движение или на­чинание, в котором бы не нашлось чего-то рационального, так как в отжившей системе «все стороны жизни» в общем равно­весии были неизбежно так или иначе поражены, как по-своему в любой критической форме. Но почему-то не было ни одного движения или начинания, которое бы не обрело уродливые, патологические формы и разрушительные последствия.

Индивидуальная трудовая деятельность давно под­лежала некоторому расширению (в отдельных формах она была всегда), но без «самоконтроля» нормальной конкуренцией, вообще ее механизмов, гибко меняющихся жестких внешних норм, общественного учета и контроля превратилась в сферу спекуля­ции. Закон о кооперативах начал разрушение основного произ­водства, поскольку львиная доля кооперативов образовывалась не «с нуля», как в Китае, а при предприятиях, т.е. на дармовом оборудовании, дешевых «закупочных» и вольных «продажных» ценах. Появление так называемых «олигархов» было обязано прежде всего финансовым спекуляциям в условиях неконтролируемой ин­фляции, многообразия валютных «ножниц», экспортно-импорт­ных льгот и т.д. Можно возразить, что санкционировавшие все это «законы» появлялись позже. Но они шли уже по следам реально происходившего.

Суть не в том, что есть деконструкция, а в том, что, наобо­рот, деконструкцией мы  называем тот объективный само­разрушительный процесс, в который примерно в 1990 г. всту­пил социализм и (пока менее заметно, но уже глобально) весь  мир.

В условиях рыночных реформ все политические силы опираются на ту же самую, что и была, социальную науку, лишь слегка модифицированную ортодоксальную, а в основном перевернувшуюся либеральную. Иными словами, эта наука нерелевантна изменившимся реалиям. Полный хозрасчет» пусть иносказательно,  но идейно уже окончательно «объявил» экономическую «атомизацию» всего постатомизированного производства. 

Многие способные люди, в линейной форме (при Социализме-1. – «ЭФГ») не находящие приложения своим силам, по­лагают, что рынок – это как раз для них. Но рынку, в строгом смысле, нужен только один доминирующий тип способностей и инициативы, а именно коммерческий, который в итоге, за редким исключением, под­чиняет себе все остальные, бесконечно многообразные, человече­ские способности и инициативы. Иными словами, «экономическая свобода» существует для немногих, «порабощающих» всех прочих. В индустриальном секторе объективно необходим не возврат к контролю рынком, а, наобо­рот, подъем к научному, аналитическому эксфункциональному контролю. В результате такого обобществления технологий  (процессов производства) товарность и ры­нок получат большее развитие, но суть этого обобществления к са­мому рынку не имеет ни малейшего отношения. Ес­ли мысленно представить, что все без исключения страны стали строго рыночными, то сами мироотношения с рынком по сути ничего общего все равно иметь не будут, а будет идеальная «антирыночность», т.е. чистейшей воды неоколониализм в неко­ей особо «свободной» перспективе с ужасающими последствия­ми. Глобализация, прежде всего, как информатика, несет больше угроз. Во-первых, движение финансов становится мгновенным и все более неуправ­ляемым. Во-вторых, это глобализация СМИ, все более пронизываемых «двойными стандартами», «грязными технологиями». Организация демократического и всеобщего контроля над этими процессами станет одной из самых сложных и самых трудных для решения задач XXI в.

Капитализм, пол­ностью сохраняя свою природу, во многом действительно изме­нился; и социализм имеет как глубоко отстающие, так и пре­восходящие компоненты; и он же экономически трудно идентифицируется. «Но надо видеть как раз всю полилогическую «много-параметричность» всей системы (как, конечно, и «мировой капиталистической») и, что самое главное для научной мысли, учиты­вать возможность спасительной «невероятной», негэнтропийной траектории и соответственно требующей фундаментального познания, генерализующей «точки зрения». Имеющая рациональную нишу,  рыночная интенция, превратившись в абсолютную, примитивизировала через свою разрушительную  призму представления обо всем на свете: о морали и семье, о воспитании, здравоохране­нии и т.п.

Историче­ская мгновенность рождения бизнеса, бирж, банков, «новых русских», не­обыкновенная легкость  коммерциализации директоратов и пр. являются неопровержимым свидетельством, что от технологического «планового торга» происходит безусловное падение к более простому типу связи, разрушающей более высокий тип, т.е. деградация. Полоса техногенного развития в виде волны индустриализ­ма, вытаскивающего людей из беспросвет­ной нужды и голода, в развитых регионах заходит в свой пре­дел. Это развитие происходило и происходит в виде стихийной и все более бессмысленной капиталистической гонки. Но дело состоит вовсе не в «патриархальном приостановлении» неумолимого научно-технического прогресса, а в преодолении стихии техногенности, ее снятии постановкой под более высокий контроль научно-гуманистического развития.

Запад выиграл не «холодную войну», а действительно  длительное, позиционное «холодновоенное сраже­ние» с еще не покоренным всей «мировой капиталистической  системой» регионом. Сама по себе неоколониальная экспансия капитализма в строгом содержании явление мирное, бескровное и честное порабощение. Но по со­крушительности, беспрецедентному обвальному  характеру и содержанию обозначившихся перемен на самое на­чало войны очень похоже. «Дьявольский насос» заработал в новом, открывшемся, направлении на полную мощь. Когда обломки бывшего СССР уже явно покатились «на обочину мировой цивилизации», в полной мере и все игры Запада с «открытостью-закрытостью» мигом обнажили свою суть откровенной асимметризацией. Вполне возможно, что Россия в ближайшие  20-30 лет будет оставаться страной дешевого и высокоэкологич­ного топлива, что создает совершенно естест­венные причины его экспорта. Но это может быть реализовано, по меньшей мере, в двух прямо противоположных направлениях: трудной, затяжной «постиндустриализацией», включающей и сырьевой экспорт, и легкой, быстрой территориальной (сырьевой) неоколониализацией, сопровождаемой деиндустриализацией.

При всей «договорной справедливости» ВТО фик­сирует реальную асимметрию системы в пользу развитых или, чуть шире, стран с крупномасштабным внешнеторговым потенциалом. Противоречивость ситуации вокруг ВТО  состоит в том, что в этом еще как бы самом слабом, но с большим числом участников институте в процессе отладки многосторонних связей со временем может развернуться борьба за смену влиятельного большинст­ва. В межсистемных границах действовал жесточайший взаимный протекционизм. В частности, СССР, в силу масштаба производства, в любой момент вполне мог бы завалить «рынок» и почти любых конкурентов отдельными товарами, иногда даже и вполне высокотехнологичными (например, алюминий, ядерное топливо, текстиль, даже некоторая продукция маши­ностроения и мн. др.), но по принципам «свободной торговли» ничего подобного категорически не дозволялось. Любые такие попытки квалифицировались как демпинг (хотя для действительного рынка это совершенно нормальный ход) и тут же бло­кировались.

К «новому мировому порядку»,  даже «мирному», мир­ного пути не существует. Так что, как это ни кощунственно звучит, беда даже не в самом по себе «новом мировом порядке», а в том, что путь к нему самоубийственен для всего человечества. По заявлениям политиков, мир из биполярного становится многополярным, многополюсным, многоядерным. По ряду признаков мир сейчас действительно движется к некоей многополярной форме, но только не в смысле благого мироустроения, а в смысле простейшей формы «исполнения» современной эгокультурности. Пространственный, качественный и количественный рост вооруженности стремительно обгоняет развитие ограничивающих и даже просто сдерживающих общественных, институциональных, политических форм. Производительные силы человечества тысячекратно опережающими темпами стихийно предпочитают развиваться в разрушительном направлении. «…С крахом «коммунизма», «империи зла», наоборот и вопреки декларировавшемуся умиротворению, весь мир превращается в рассадник зла». Главная суть даже не в военно-политических оболочках, а в тенденции эгокультурной варваризации самих народов. С распадом СССР «первобытная» варваризация народов мира приводит к ситуации, когда возможно все: где тоньше, там и будет рваться, с растущими шансами разорвать в клочья всю «социальную материю». В условиях эгокультурного мира никаких институ­тов, ограничивающих масштаб военных конфликтов, «физически» еще не существует. Реально действуют только взаимоугрозы, которые с концом биполярной доминанты тоже приобрели во многом лабильный, как бы не просчитываемый характер, все легче провоцирующий авантюры.

Трудно оценить последствия прихода к власти «людей» с органическим воровским габитусом, брутальностью, по К. Ясперсу, и прочим (действенным) менталитетом. Образно говоря, мы в состоянии оценить, например, степень гниения продуктов, уровни старе­ния сооружений (зданий, техники, коммуникаций, даже лю­дей), но пока не умеем достоверно и убедительно даже прики­нуть снижений качеств людских, последствия которых со всей очевидностью становятся все более опасными. Так что благословенный западный «конец истории» (Ф. Фукуяма) все более угрожает подлин­ным концом истории всего человечества.

Автор выделяет следующие признаки процесса дальнейше­го саморазложения общества: во внутренних процессах са­моразложения с островами как консерватизма, так и реформаторских «маяков» (это проявляется в относитель­ном «успокоении» законодательного процесса); и в политиче­ских формах (неизменность «генерального курса» становится безразличной, например, к успехам КПРФ на одних выборах и к их неуспеху на следующих), и во внешних, неоколонизационных (проявляется в начальном образовании финансо­вой связности курсов ценных бумаг с ситуациями на фондовой бирже... в Гонконге).

«Революционные» интерпретаторы помогают прояснить, что единственный позитив произошедшего, вы­раженный торжеством деморыночного мифа, состоит только в разрушении некоторых компонентов отжившей системы (заодно и со всеми ее достоинствами) с горделивым обозначением «революции». Вместе с тем ортодоксы и прочие («недеморыночные») оппоненты тоже заблуждаются, когда от­рицают неизбежность, неотвратимость краха отжившей систе­мы. Признавая историческую неизбежность демо­рыночного обвала как неотвратимого вступления в неустойчи­вое равновесие, с научно-гуманистической точки зре­ния должны быть выявлены и позитивы произошедшего. Но они столь скромны, что их и сформулировать весьма затрудни­тельно. Действительно, в историческое одночасье произошло освобождение от отжившей идеологии «коммунизма», от неко­торых управленческих производственных структур  и от высокой внешней «закрытости». Но освобождение практиче­ски во всем объеме не восходящее, не «преемственно-обнов­ляющее», а энтропийное, деструктивное. Произошедшая в деконструкции хаотизация, коммерческое и прочее опускание самого производства, практики, интересов сделали адекватную статистику невозможной. В условиях деконструкции все данные статистики становятся извращенными по своей сути. Так, величин ВВП может быть  ровно столько, сколько концепций его вычисления и методов формирования первичных данных.

Обе основные позиции «либерализма» и «ортодоксии»  представляют собой два варианта или две, хотя и прямо противоположные, субпарадигмы одной парадигмы экономизма с вполне определенными образами бу­дущего: торжества некоторого сносного рынка (капитализма) или некоторого смягченного плана («социализ­ма»), т.е. доминирования частной (с государственными элемен­тами) или доминирования общественной (с контролируемыми частными элементами) собственности на средства производст­ва.

Вся постсоюзная метакультура вступает в бифуркационную полосу  декон­струкции с развивающимся полем траекторий от катастрофы  до «неве­роятной», спаситель­ной, восходящей траектории (обобществление технологий), ак­тивирующей тяжелейший процесс восходящего перестроения и всего мироустройства. Соответственно, на реальной посткапиталистической   почве либералы доминантно деструктивны (с радикаль­ным вариантом некоторого неофашизма), а ортодоксы консервативны (с радикальным вариантом некоторого нелепого «про­летарского повтора» или неосталинизма). В этой постпарадигмальной позиции образ будущего принципиально отсутствует – теоретически, а не в политических «манифестах».

В случае избежания катастрофы и реализации восходящей, революционной траектории будущий более высокий порядок самообразуется, а не конструируется. Как в свое время из «Капитала» следовал единственный «вывод» – «обобществление средств производства», так и в данном случае следует единственный «вывод» – «обобществление технологий». Можно лишь добавить, что это бу­дет интернациональная  «постиндустриализация», но не капиталистическая и не плано­вая, а постплановая, т.е. не с ликвидированным, а уже со сня­тым (неведомой, более высокой доминирующей формой производства) «планом», но и с несколько более развитым рынком в его рациональных внутренних и внешних нишах.

Метафорой основной «формулы» деконструкции на нашей ниве является партикуляризация, или эгоизация, в самом теле метакультуры от республик, местно­стей, профессий, учреждений, коллективов до семей и индиви­дов. 

Нынче основным содержанием реформа­торских намерений и действий утвердилась именно капитали­зация, выход на первые роли частного интереса. Но если сотни лет назад в Европе это был суровый, даже кровавый («первоначальное накопление»), но прогрессивный  естественно-исто­рический процесс, то теперь он раскручивался как противоестествен­ный, за пределами «честного» малого бизнеса, как процесс патологический, а потому как в «благих», «для народа» дей­ствиях властей постоянно камуфлирующий обман.

Букваль­но мазохистское разоблачение всего и вся «советского», «социали­стического» было беспрецедентным. А обеспечивало всю эту вседозволенность славное племя мастеров публично­го слова – газетные и радиотелевизионные журналисты. Старые, догматические идеологические институты силу быстро утратили, но вместе с ними исчезли и всякие нравственно-профессиональ­ные ограничения. Сохранив свою функцию «производства новостей», журна­листы, как и весь народ, стали самостоятельно социально «мыслящими» по любым вопросам. Но только в отличие от «народа» они располагают полосами, микрофоном, телеэкраном. Журналисты теперь сами доподлинно знают, что происхо­дит в социально-политических «материях», кто «плохой», кто «хороший». Знают они, естественно, и чего хотят их новые хозяева. Освобожденная от «удерживающих институтов» и разбуженная ра­нее подавленными (П. Сорокин) низменными качествами людскими, публика выдвинула далеко не лучших своих представителей. Складывается ситуация, что если кто-то не мелькает на ТВ, то он не имеет социального существования, что ужасно для интеллиген­ции, производителей текстов и слов. Перевернувшийся научно-публицистический «клир» и по сей день выполняет интеллектуально ведущую функцию в деконструкции. Вместе с тем «главным героем» обвала был сам заблудший на­род, его действительное большинство.

Благодаря незримой «забойной силе» становившихся «самостоятельными» «трудовых коллективов» шел разрыв адресных связей, как следствие – снижение производства. Поэтому официальная либерали­зация цен была уже абсолютно вынужденным, полностью предопределенным шагом властей. Все уже шло само собой. «Реформой» все это можно называть лишь с боль­шим преувеличением. В ходе «реформ» превалировало решение именно политической задачи, ибо фискальная функция приватизации была смехотворно ничтожной. Трудно говорить и об «эффективных собственниках»: «хвататели могут быть исключительно эффективными, но только в самом процессе хватания».

Если деньги обесценивались стихийно, но отпуск цен был хоть и вынужденным, но регулятивным актом властей, то прива­тизация уже катилась без властей. Одновременно шел ма­лозаметный, но едва ли не основной процесс самозахвата («тру­довыми коллективами», администрацией) предприятий, а то и их структурных подразделений. А это и было не что иное, как монополизация, ибо в условиях линейной систе­мы никаких монополий не было. Вместе с тем никакой действительно солидной альтернативы тогдашней приватизации уже не существовало, разве что без ваучеризации. По мнению многих юристов, ваучер­ная приватизация никаким законом не предусматривалась, а потому сделки с ваучерами юридически недействительны. Однако «незаконность» в крутые времена – дело вообще малосущественное.  «Законность-незаконность» законно может устанав­ливаться только судом. Но если суды с более просты­ми вопросами «производят дела» иной раз несколько лет, то делать ставку на юриспруденцию относительно приватизации довольно наивно. В то время как на Западе подобные процессы суть адаптивные эволюции хозяйственных форм в пределах системы (и акцио­нерные буффонады участия трудящихся), то в наших условиях все это своего рода вопросы анализа техники и оформления уже идущего разграбления. С неких еще горбачевских времен  это уже бы­ли не «реформы», а в основном вынужденное «оформление» обвала в деконст­рукцию.

«Модель мира» (А. Тойнби) самопревратилась в модель «антими­ра». Сколько-нибудь влиятельный поликультурный «образец» на планете исчез, что и проявилось в  «кризисе интернационализма» (Р. Дебре), т.е. в «скачке» эгоизации и в пока латентной варваризации народов мира. Главным деятельным героем в «большой истории» являются сами заблуд­шие народы, массовые «акторы», «ответившие» сейчас на Вызов эпохи покорным обвалом – «добровольной» игрой по правилам эгокультурного, неоколониального мира, но опять же на совершенно другой почве.

Как бы ни велика была роль личностей, властей, интеллиген­ции, действительно возрастающая именно в переломных процессах, но любая политика (деятель­ность властей) нигде и никогда не способна выйти за пределы хотя бы молчаливого, но именно согласия большинства масс (хотя за ними скрыты структуры, отношения, материальные тенденции, обуславливающие их «по­ведение»). Столь же верно и обратное утверждение: каковы умонастроения масс, даже пассивные, только примерно таковыми и могут быть политика, элиты и пр., с не таким уж и большим, как иногда кажется, пространством маневра (особенно в прогрессивную сторону).

Распад СССР сплошь и рядом характеризуют предательством, сговором, антиконституционным актом и пр. Но он или нечто вроде него было полностью предопределено уже «гласностью». В деконструкции  про­изошел не всегда трудный творческий социальный поиск и подъем, а относительно быстрая и интеллектуально легкая «на­родная интериоризация» внешних, т.е. згокультурных, запад­ных, неоколониальных правил «общения». На постсоюзном пространстве «филологические войны» ведут к массе будущих проблем, а первенство в них по сути бессловесных эмоций легко толкает к патологическим политизациям даже простых конфликтных си­туаций. «Не развал «империи», а мигом одобренное «мировым сообществом» приглашение в неоколониальную систему. Не сложение культур, а их взаимовычитания, грызня за место под солнцем в неоколониальной иерархии».

В целом налицо все признаки формирования «нового желез­ного занавеса» по всем геополитическим, размерным, «мирорыночным» и пр. параметрам. Но это уже бу­дет «занавес» нового типа (в смысле вполне старого, неоколониального), не меж двух относительно симметрично  противостоящих лагерей, а между одним окрепшим лагерем и эксплуатируемой дифференцируемой ре­зервацией. Убедительным аргументом в пользу энергичной поддержки Западом «геополитического плюрализма» явля­ется, например, обещание помощи бывшим советским респуб­ликам с обязательным избавлением от российского присутствия. Пока имеет место не просто «тихая» неоколони­зация, но уверенная тенденция движения к неразделенной океа­ническими границами балканизации или гигантской ливанизации всего «евразийского» и околоевразийского пространства. Распад связных производств если даже не ведет к их деграда­ции, то «автоматически» углубляется и закрепляется их, как пра­вило, судорожно-уродливой переспециализацией. Эта поразительная уродливость распада ярко видна на примере ВПК. Стандартного (западоподобного) правового пути для реинтеграции радикально отличных от европейских стран бывших союзных республик в обозримом времени практически уже нет. «Да и Европейский союз никому «союзничать» вне им разрешенных норм, тем более рядышком, не позволит».

Подводя итог ужасающего состояния  в научной сфере, автор приходит к следующим выводам. Во-первых, Рос­сия, почти наверняка утратила шансы быть великой державой на мировой арене. И, во-вторых, все это (именно на наших нивах) и обу­словлено как раз «переходом к рынку». Для восстановления науки нуж­ны не только «колоссальные финансовые средства», но и новый «дух науки», настрой всего общества, только никак не коммерческий. В целом возрождение науки в России возможно в виде революционного преобразования всех общественных отношений.

И без того тяжело принимавшиеся предприятиями новшества теперь  рыночно переориентируются на сиюминутный режим. В вынуждающей гонке, часто на выживание, не до серь­езных перестроений; на них способны только единичные пред­приятия, попавшие в какие-то чудесно благоприятные обстоя­тельства. Отжившие отношения по поводу технологий (процессов производства) опускаются в более простые отношения по поводу средств производства, что подчас уничтожает сами технологии. Технологии, будучи принципи­ально не экономическими явлениями (не вещи, а процессы дея­тельности работников разных качеств и позиций), еще не изме­ряются, способов оценок высоты технологий, вообще техноло­гических состояний производства пока нет.

Почти безгра­ничные возможности обрела на предприятиях псевдокапитализированная администрация, а также территориальная, на ко­торую нередко управы вообще нет. Все это происходит, однако, в условиях типологически сохраняющейся технологической, но все более уродуемой структуры и состава основного производства. Если при нэпе шла борьба специфической (общинной), консервативной (рыночной) и прогрессивной (плановой) структур, то в условиях деконструкции до настоящего времени идет борьба консервативной (плановой) и нескольких регрессивных структур. Линейная система атиновационна, но репродуктивно эффективна, дает определенные социальные гарантии, защищает от безработицы и пр. В нынешней ситуации происходит утрачивание социальных гарантий, рост безработицы, но без намеков на нововосприимчивость производства.

Все урод­ливые формы в деконструкции складываются как результат не композиции, а своего рода борьбы, объективного хаотического смешения законов, лишь в частности и рыночных, но и сохра­няющихся статусных и вылезших дорыночных. Тот же рэкет тоже вполне взаимная сделка, обмен, так ска­зать, жизни на кошелек. Но едва ли кто рискнет назвать ее ры­ночной. Регионализация (тем более с сепаратистскими тенденциями) есть «буржуазно или рыночно спровоцированная» и не «буржуазная», и не «революция», а скорее «квазифеодальная (местническая) контрреволюция». От доминанты отраслей – на­зад к исторически «череспериодной» доминанте территорий. Разгром представительных органов власти (Советов), муниципализация и ослабление федеральной линии территориальной администрации привели к тому, что в низах имеет место полная неразбериха вплоть до криминального произвола. Теперь  верти­каль власти, по сути, исчезла, но поскольку это в территориальных отношениях в конечном счете все равно невозможно, то образо­валось неопределенное, неустойчивое состояние.

Договорные отношения с национальными образованиями в реальных условиях деконструкции являются способом смягче­ния националистических и сепаратистских тенденций, а также формой реализации культурной автономии в ситуации иск­лючительно сложного, мозаичного «нацразмещения». В этнически высокогомогенных областях картина совершенно другая: здесь уже основным фактором выступает производственная, как следствие «донорски-реципиентная» неоднородность, каковой в типологически западных федерациях просто нет. В наших же условиях  высочайшей территориальной производственной (отрасле­вой, технологической, климатической и пр.) неоднородности договорный федерализм – лишь сви­детельство крайней слабости государства  и твердый гарант ускоренного роста разрывов, дифференциаций, асим­метрий, новых границ и тенденций отрывов. Продолжающееся подписание договоров о «разграничении полномочий», «предметов ведения» или разграничении собствен­ности (федеральной, субъектов Федерации, муниципальной), к тому же не опирающееся на «федеральные законы», лишь фиксирует уже захваченное право сильных. Без относительно жесткой ад­министративно-территориальной иерархии разновысокая сис­тема не может быть равновесной. Наиболее влиятельные основы сепаратизма в высшей степени инерционны, а потому и кажутся незаметными. Имеет место сплошная, по всем «вертикалям» и «горизонталям», взаимопротивоборствующая эгоизация интересов от «независимых» государств, отраслей, территорий.

 «В общем, самой мощной субъектной силой деконструкции
является развернувшийся в деморыночный миф совокупный работник, заблудший народ, выступающий в великом многообра­зии лиц, групп, слоев». А менять в «рыночном направлении» такую структуру, как вторая былая индустрия мира, сперва разложив ее «до основания» – на это может потребоваться лет сто. Само только прикосновение либеральной экономической мысли к объяснению происходящего более напоминает приложение химии, например, к искусству, причем   в фазе деградации самого «искусства». Произошла не трудная, восходящая перекультурация всего околороссийского паттерна, а его декультурация. По очень грубой аналогии деконструкцию можно уподобить процессам в России после августа 1914 г., но только как «самовойну», «саморазложение» и «самораспад». В общем это синергетически вполне классическое движение к «паранекротическому» состоянию, т.е. к катастрофе.

Сейчас  наиболее веро­ятен некоторый не катастрофический и еще не революционный, а гниюще-шатающийся вариант развития. Это, с одной сторо­ны, плановые восстановления в самых горящих срезах хозяйствования с последующими обратными рыночными реакциями, опять вызывающими плановые, это накалы политических стра­стей с каждыми «демократическими» выборами и новые спады с очередными внешними и внутренними «кризисами»; с другой стороны, спорадически обостряюще-смягчающиеся внешние отношения. Пока в значительной части масс трудящихся не самоутвердятся радикально новые идеологические вокабулы, целей постпланового (постиндустриального) производства, действует разрушительный деморыночный (деструктивный) миф. Если у нас действительно забрезжат позитивные революционные перемены, то это будет сразу видно по всплеску и раздвоению реакции Запада: оглушительные крики и тенденции собственных перестроений.

В условиях рухнувших институтов общество еще держится остатками автономной морали. Это и есть непостижимое консервативное сопротивление саморазрушению деструкции. Преступность растет, но не все становятся правонарушителями; престиж образования падает, но молодежь идет учиться; учителям и врачам не хватает на жизнь, но продолжают учить и лечить; производство деградирует, но есть и обновляющиеся предприятия; продолжается территориальный распад, но есть регионы, которые ориентируются на центр. С той примитивно-утопической поры, когда либералы полагали, что государство надо «убрать с дороги» из «всех сфер обще­ственной жизни», рынок все сам наладит, построив  нужные институты, ситуация изменилась. Сейчас о необходимости повышения роли государства говорят уже не только коммунисты, резко оппозиционные и «умеренные», но и либералы. Государство – это институт (структура, аппарат,) обеспечения «общих дел»; и субъект (деятельный агент), предметно, хозяйственно и стратегически возвышающийся над всеми текущими, частными, отдельными интересами. Соответственно и все бурные нынешние «государственнические» устремления в политической и научной мысли имеют под собой исключительно запутанный клубок тенденций, обусловленных тем, что в деконструкции объективно происходит деструкция самого государства.

Гуманизация (или, в противоположной крайности, крах) всего социума объективно фокусируется в зре­ющем эндогенном прорыве (или, в противоположной крайнос­ти, провале), т.е. в обобществлении технологий. И хотя этот, по­ка «невероятный» (в смысле Э. Шредингера), революционный процесс интеллектуально обязан вобрать в себя понимание всех  многообразий гетерархии структур и процессов переломного социума, но в «чисто» эндогенном содержании обобществление технологий об­ладает относительно высокой «логической автономией». Собственность на технологии, иерархический «технологический феод», антиновационны, репродуктивны, вполне адекватны индустриализму «угля и стали»; «постиндустриализму», НТР. Личностному, творческому началу в производстве они стоят поперек. Однако в условиях в основном раз­рушительного или «отрицательно-освободительного» деморыночного процесса и мифа эта же собственность образует и основу консервативного сопротивления.

Обобществление технологий как «акультурный», эндогенно универсальный процесс («постиндустриализация») пробивается везде и всюду, в том числе и в капитали­стических системах и формах (прежде всего, как диффузии технологий, консалтинг, аудит, межотраслевые агрегации и пр.), и в экзогенных структурах (особенно как «обмен» технологиями в метрополиях или в «вертикальной» форме «горизонтальных» обобществлений, как ТНК), и в глобальных процессах (актуализа­ции науки, информационного, познания, экологического и пр.), с ярким отдельным примером, хотя и западно идеологизированно­го, МАГАТЭ, т.е. весьма жесткого всемирного контроля над тех­нологиями, отнюдь не отменяющего самого прогресса атомной энергетики.

Гуманизация, в узком эндогенном со­держании, состоит в зреющих  «очеловеченных» преобразованиях «всех сторон общественной жизни» уже не «отрицательно» (либерально), а позитивно отвергающих вполне определенное отчуждение, преодолевающих вполне определен­ную необщественную, группо-иерархически ограниченную (тем самым не «общечеловеческую», а обезличивающую, преходящую, историческую) собственность на технологии, сковывающую все стороны бытия. Более емкими метафо­рами обозначения обобществления технологий являются информатизация, или «онаучивание», производства.

Процессы обобществления технологий в науке в большой степени запутаны, в рефлексии извращены. В то время как именно «онаучивание» производства составляет своего рода стержень обобществления технологий. Вполне позитивная эволюция науки на Западе  (и отношения к ней властей), хотя и в капиталистических фор­мах, подчас чуть ли не копирует фазы и шаги развития науки в СССР вплоть до: «научных консультаций» (начатых ГОЭЛРО); «национальных научных программ», нарушающих священные антитрестовские принципы венчурных предприя­тий; мгновенной реакции на запуск спутника созданием науч­но-консультативного аппарата при верховной власти; «закона о кооперации» (разрешающего сотрудничество фирм в сфере ис­следований и разработок).

Организаци­онным началом науки будущего станут именно нравственные (тем самым общественные) императивы и соответствующие ин­ституты. Честно работать на научной ниве даже ценней результа­тов, каковые по самой природе познания спонтанны, непред­сказуемы, подчас отрицательны, а иногда современниками и вовсе адекватно не оцениваемы. Наука в строгом смысле нигде и никогда, как дитя, самокормящейся быть не может, отсюда и элементы паразитизма в науке столь же из­вечны и неустранимы. А вот независимость познания, свобода научной мысли – дело совершенно другое, которое должно абсолютно зависеть от нравственности поиска и от дисциплины мысли.

Действительные стихийные ростки обобществления техно­логий в «чистом» виде ни малей­шего касательства ни к «рынку», ни к «плану» не имеют, хотя и не отбрасывают их. Проявляется все это сейчас в незримых и сумбурных тенденциях взаимного контроля про­изводства (и «потребления», зарплат, условий труда и бытия), преодоления межколлективных, межве­домственных, межотраслевых, а в ито­ге и межуровневых (вертикальных) стен и барьеров  разобщенности и замкнутости, их группо-иерархических эгоизмов. Все это есть уже не стихийное подчинение производства и людей техноло­гиям, а, наоборот, изучение и подчинение их человеку, хотя деморыночный миф слеп к этим еще старо-новым явлениям.

Единственной альтернативой гибели человечества в современную эпоху может быть лишь преодоление эгокультурности с появлением глобального левиа­фана, со скромными функциями жесткого контроля за со­блюдением «мирных правил игры», не исключающих все  прочие асимметрии. Тогда и появит­ся простейшее «мировое сообщество», коего сейчас не существу­ет. И не будет существовать, пока есть «независимые», суверен­но вооруженные государства или блоки. Соответственно и основными «субъектами» революционного преобразования являются целые народы.

Только мас­штабный и влиятельный, пусть исторически идеализируе­мый, но реальный, интеркультурный  пример может ненасильственно начать вытаскивать ситуацию из пока продолжающегося дви­жения к всеобщей катастрофе. Равным образом только гумани­стический революционный процесс, как всегда новообразую­щий, привлекательный энергией поиска новых форм, способен осветить разум, зажечь доброй надеждой и тем самым создать уже реальную «почву» для всемирной гуманизации. Историческая ситуация в этом отношении такова, что без нового «социального объекта-субъекта (обновляемой метакультуры)» новая (спасительная, гуманистическая) вера невозможна. В этой связи широкое среднее образование советского типа уже является «материально-человеческим» элементом «транспрофессиональности» реалий «трудящихся нового типа».

В современной России трудящиеся не имеют надежных и опыт­ных органов и организаций, которые могли бы представлять ин­тересы работников. В частности, профсоюзы не ока­зали ни малейшего сопротивления грабительству и абсурдам приватизации в ее преимущественно иррациональных формах. Они или еще продолжают, слабея, тянуть старые социальные функции, или довольно явно движутся к покорному обслуживанию классической капиталистической структуры в виде «трех сил» (профсоюзы, «работодатели», госу­дарство). Все это неудивительно, ведь это именно профессиональные союзы, а не радикально отличные от них некие новые, «постин­дустриальные» профобъединения, коих еще нет и в намеках. В этой  связи  обращает на себя внимание абсолютно не­соразмерное с капиталистическими системами забастовочное движение. Даже без статистики видно, что оно совершенно ни­чтожно (при таком ухудшении уровня жизни, задержках зарплат в западных системах давным-давно бастовали бы все поголовно). Объяснить это не очень просто, но некоторые факторы, опять же весьма противоречивые, предстают вполне убедительными. Нет решительно настроенных организаций (в силу «нерешительности» же массовых настроений). Последствия увольнений (за участие в забастовках) в наших условиях для работников социально гораз­до опасней, чем в западных системах; там это рядовое явление, а здесь мгновенная потеря всех преимуществ «принадлежности к коллективу», «технологическому феоду». Кроме того, забастовки могут идентифицироваться как выражение намерений «возврата к прошлому», что для большинства работников уже, безусловно, неприемлемо. Наконец, вполне похоже на то, что трудовой народ интуитивно понимает, что забастовки при адресной типологии производства не столько могут помочь выправить положение, сколько ударяют по всем, т.е. и по нему же.

В общем, восходящие силы (динамическая, дейст­венная стратификация, «класс для себя»), новые трудящиеся социально означенно еще не существуют. Да их просто и быть не может «физически» без определенных и необходимых новообра­зующих факторов: первые, достаточно всеобщие, принципи­ально новые инициативные организационные низовые формы.

Как и в самом производстве, в за­метной капитализационной форме идет классовая хаотизация, рост неопределенности, и вместе с тем разрушительно-консервативной стратификации. Но все же основ­ными силами борьбы деконструктивного процесса являются «коллективы» и их огромные, многомиллионные отраслевые обра­зования, вполне подобные «профессиональным классам» П. Соро­кина. Это, прежде всего, анархо-синдикализованные формы («каждый за себя» в технологизированной структуре), а равно компрадорские, «естественно-монопольные» отрасли и, конечно, капитал (позитивный, для своей ниши) и криминал. Работники, но именно не по труду, а по известным внутренним и внешним структурным обстоя­тельствам (в условиях либерализации) «удачливых» отраслей и отдельных предприятий, собственно, и давят, через всегда не беспредельный потребительский рынок, своими зарплатами учителей, врачей, пенсионеров, науку, армию, отстающие ре­гионы и пр. Вместо «уравниловки» статусных струк­тур заполучили не только быстрый рост диспаритета цен (промышленность – сельское хозяйство), не только патологично-капиталистический разрыв богатых-бедных (один из самых боль­ших в мире), но и гигантский («отраслевой») диспаритет зарп­лат. А это тоже признаки классообразующие.

«Онтологические» субстанции в партийно-политическом пространстве характеризуются, по меньшей мере, колоссальной многомерностью, относительной инертностью и даже парадок­сальной устойчивостью (в неравновесном, неустойчивом со­стоянии), но и столь же существенной для мутного времени из­менчивостью.

Многомерность в принципе является вполне позитивным проявлением многообразий «всех сторон общественной жизни» (а, следовательно, и интересов). Она же является даже и самой глубокой основой революционного изменения (если оно состоится) социального мышления, преодоления вековечного монологизма той или иной масти. Но в условиях деконструкции позитивные многообразия превращаются в противоположность рассогласованного, эклектичного хаоса, не просто естественно различных, а дисгармоничных партикулярных инте­ресов, вплоть до индивидуального интеллектуального  беспредела. Относительная инертность партийно-политических образований обусловливается инертностью стратификации, а за ней и самих производственных структур, каковые   даже разваливаются не очень быстро.

Назад, к плановой системе звать нельзя, это уже не устраивает подавляющее большинство людей (хотя в узковосстано­вительных и охранительных от деструкции аспектах это рацио­нально); звать в неоколониальную систему, или же откровенно к капитализму, для основной массы людей заказано (хотя рацио­нальные ниши у либерализма тоже есть). Но все это рациональ­ное в наличной массовой со­циальной семантике невыразимо. Потому же за ней­тральные и всем известные «реформы» все поголовно, но их смысл в основном полярен.

Новых, даже социально старо-новых форм и организаций «трудящихся нового типа», гуманонаукократов и их первичных организационных форм еще нет. Точнее, новые трудящиеся беспредельно рассеяны по всему субъектному про­странству. Соответственно никаких конкретно-исторических неологизмов в корневой социальной морфологии еще нет. Была только «перестройка», но вскоре исчезнувшая, затем появились «новые русские», надежда на коих быстро испарилась, ну а дальше пошел капиталоподобный, деструктивный мимесис. Все так или иначе тяготеющие к «коммунистам» – консерваторы, а все тяготеющие к «демократам» – деструкторы. А все они вме­сте в полярной борьбе  – деконструкторы. Без появления нового научно-гуманистического «синтезатора» все нынешнее партийно-политическая конструкция образует пока не подлинное социальное многоцветье, а чертополох.

Пока движителя радикально новых «утопий» (основы массовой идеологизации, нового духа, ве­ры) у трудового люда нет,  время еще есть. Когда же  в результате всеобщего опускания к паранекротическому состоянию они появятся, будет уже поздно. Таким образом, зреющий революционный процесс (альтер­нативный краху) идеологически не обеспечен. Необходимость новой «социальной идеи» – мысль совершенно верная. Вопрос лишь в том, как понимать ее строе­ние, механику рождения и пр. Всякая «социальная идея» становится таковой, когда она «овладевает массами», когда она уже бытийствует в практических мироощущениях и соответст­венно как-то уже означена в вокабулах, утопиях и новых «измах» массового сознания.

Суть «очередного» общественно-исторического кризиса и со­стоит в том, что в совершенно новой, постэконо­мической и существенно внеэкономической исторической си­туации доминирует экономизм социологии в виде либерал-«марксистских» или капитал-коммунистических мифов, да еще в деструктивном развороте. Гносеологические корни этого исторического невежества экономиз­ма – полнейшая теоретическая непостижимость  отжившей, но уже недокапиталистической, «плановой формы» с собственностью на технологии, а равно всех гетеро­генных  отношений всей сложнейшей метакультуры, для «числового» экономического мышления адекватно просто не существующих. В основе же всего этого – две громады экономического фундаментализма. Соответственно есть единственный разумный способ борь­бы с фундаментализмом – новая фундаментальность (теперь полифундаменталь­ность) выдвигаемых социальных теорий.. «Появление нового «языка», восходящего революционного дискурса в борь­бе подобных генерализующих теорий и будет означать форми­рование нового научно-идеологического профессионализма со  всей его «книжной» (т.е. как раз именно профессиональной) новой фундаментальной семантикой».

Любая «социальная идея», самая высокая, самая благород­ная, тем более любые «социальные проекты» со временем в науч­ном отношении окажутся ложью. Как это и произошло, к при­меру, с великими «политико-поэтическими» лозунгами «свободы, равенства и братства», тезисами «коммунизма» и т.п. И это совершенно естественно. Теории, даже самые удачливые, тоже обнаружат неумоли­мую ограниченность, но все же радикально иначе. Они будут неизбежно превращаться в «очередную» догматику, но именно «превращаться», сами по себе оставаясь непреходящими рево­люционными достижениями мысли, затем метаморфируемыми, но и никогда не «компрометируемыми». Основания любой со­лидной теории продуцируются внерационально, не поддаются «чисто логическому оправданию» даже в математике (Е.Л. Фейнберг). Но в случае удачи, а равно с соблюдением со­вершенно неконструктивных эвристик развития социальной на­учной мысли (конкретно-историчность, революционность, преем­ственность, логико-семантическая це­лостность и т.д.), т.е. в исследо­вании без малейшего ожидания «практического результата», в следовании только логике самой науки  такая тео­рия и становится основой нового рационального дискурса.

Ситуация усугубляется и следующими обстоятельст­вами. Логический тип собственности на технологии гораздо слож­ней единственной хорошо изученной собственности на средст­ва производства. В современном глобальном мире «все связано со всем», что не должно быть обойдено теорией. Мировидение может быть только целостным, начиная с переосмыс­ления первобытности и т.д., а в целом социологически уже полилогического, философски-полилектического способа мышления.

Теории никогда не нужны народу (хотя именно ему в итоге и служат), в силу огромности, сложности, эзотеричности  и прочей «заумности». Причем дистанция между уровнем сложности теорий и массовыми представлениями быстро растет. Теории не нужны политикам и интеллигенции (в смысле «золотой середины» интеллектуальной пирамиды) нынешней генерации, выплывшим и действующим на старых и даже деструктивных идеях. Кроме перечисленных, препятствий для развития теорий предостаточно: всемогущий клир, даже российская «специфика». Тем не менее, все они должны быть преодолены. Ибо, иного пути прорыва нет и, видимо, никогда не будет. Когда с известным подтекстом частенько говорят, что теперь век образов, телевидения и тол­стых книг не читают, то это неправда. Все интеллектуальные пирамиды всех областей познания держатся только незримыми профессиональными вершинами, «языками» (книгами).

О.В. Летов, кандидат философских наук