МАРКСИСТСКАЯ ПОЛИТЭКОНОМИЯ И ЭКОНОМИКС

Сегодня реально существуют две политэкономии: западная (буржуазная), основу которой составляет направление, названное неоклассическим (возьмем его в широком смысле, включая кейнсианство и неокейнсианство), и марксистская, аутентично представленная «Капиталом» Маркса. Марксистская политэкономия считает неоклассику вульгарной политэкономией, неоклассика не считает марксистскую экономическую теорию состоятельной. Обе они на протяжении почти полутора веков смотрят друг на друга как на предмет критики.

После коллапса Советского Союза пришедшие к власти в стране политические силы изменили ее общественный строй и вывели на авансцену идеологической, научной и педагогической жизни неоклассическую экономическую теорию в ее современной неолиберальной версии. В очередной раз было подтверждено, что вопрос о власти – это вопрос номер один для общественно-политических и социально-экономических наук, наук исторического цикла в целом. Данные науки – это всегда продолжение политики другими средствами, форма явного представительства в политике, как бы от этого ни отрекались.

В научно-педагогической сфере неолиберализм, став мировоззрением новой власти, повел себя вполне ожидаемо, то есть тоталитарно: «с кулаками полными полномочий» (Салтыков-Щедрин) его носители отменили преподавание политической экономии, заставили изменить названия соответствующих кафедр, ввели новые образовательные стандарты, предусматривающие преподавание экономической теории только в ее  западном варианте, исключили политэкономию из классификационного реестра экономических специальностей в науке, создали исследовательские институты и экспертные группы, а также научно-педагогические заведения, проводящие наступательную неолиберальную политику. Понятно, что все это было направлено не против политэкономии вообще, зародившейся еще до возникновения марксизма, а против марксисткой политэкономии, которая в социалистическом мире и там, где ему сочувствовали, действительно была больше чем наука.

Тем не менее формальное табу на политэкономию создало впечатление, что современная экономическая мысль не нуждается в политэкономии вообще, в любом ее варианте. Как исчерпывающе точно выразил суть данной проблемы, отразившейся на судьбе политэкономии, один много повидавший и испытавший на своем жизненном пути отечественный философ, «я люблю либералов, когда их не жалуют, и ортодоксов, когда у них руки коротки».

С течением времени ставшая фактом укорененность в современной России западной экономической мысли в качестве идеологической и научно-педагогической модели, фактическая «необратимость» в содержании образовательных программ (введенные новые учебные дисциплины получили самостоятельный статус) дали власти возможность пойти на послабление и не противиться возрождению ряда кафедр политэкономии.

Возможность некого ренессанса отвергнутой науки вызвала в нашей стране немало взволнованных толков. Можно понять преподавателей высшей школы, которым действительно непросто. Оставаясь в профессии, им надо, подобно театральным актерам, вжиться в предлагаемые новой идеологической и теоретической парадигмой обстоятельства и начать более или менее комфортно существовать в них. В этом коренится ситуационная потребность в создании учебных курсов и пособий, содержащих попытки найти точки соприкосновения, какие-то рациональные стыки двух основных течений современной экономической мысли.

Но, принимаясь за такую работу и оценивая ее результаты, нужно прежде всего ответить на предворяющий всё это вопрос: существует ли, однако, в принципе научная возможность соединения воедино столь непримиримо и воинственно настроенных в отношении друг друга течений современной социальной мысли? Ответ на этот действительно важный вопрос, связанный не только с преподаванием, но и ходом научных исследований, не может быть найден при оперировании только представлениями о марксистской политэкономии и неоклассике, которые определяются их возникшим историческим спором за научный приоритет, за право быть единственным представителем истины в экономической теории. Работы авторов, сопоставляющих марксистскую политэкономию и «экономикс», независимо от того, к какому конкретно формату экономической теории они себя относят, рассматривают только эту, конфронтационную линию их взаимоотношений: линию размежевания политэкономической классики, включая марксизм, и неоклассики, то есть ту линию, которая наметилась вместе с появлением обеих политэкономий, определив необходимость выбора между трудовой теорией стоимости и теорией предельной полезности со всеми вытекающими отсюда теоретическими и практическими следствиями. Однако данный спор, при всем его реальном научном содержании и теоретической неизбежности,  не исчерпывает всей проблематики взаимоотношений двух политэкономий, поскольку оставляет в стороне серьезные причины, в силу которых «экономикс», в рамках своего круга идей и представлений, является позитивной, имеющей практическое значение популярной теорией. Этот ракурс, характеризующий соотношение двух политэкономий, также подлежит осмыслению.

Таким образом, взаимоотношение двух политэкономий фактически имеет не один-единственный, а два разных плана: первый, проходящий через всю историю экономической мысли, где обе политэкономии сталкиваются, противоборствуют, отстаивая прежде всего истинность своих исходных постулатов, и второй, где каждая политэкономия остается «при своем» и выступает со стороны своей предметной специализации. Причем если в первом случае окончательный результат еще не сформирован, стороны остаются на прямо противоположных позициях, но в итоге на теоретическом поле в данной связи должна остаться только одна политэкономия, то второй план лишен конфронтационности: здесь у каждой политэкономии своя научно-практическая ниша, следовательно, это область правильно понятого сотрудничества.

Поэтому, решая  вопрос «конституционного» свойства о соотношении двух основных экономических теорий современности, нужно выйти за пределы последнего бурного столетия и вернуться к истокам, прежде всего к тем реальным причинам, которые определили саму возможность «старта» двух политэкономий.

***

В процессе развития западной экономической мысли, занявшей ныне доминирующие позиции, политическая экономия, под именем которой и в рамках которой начались первые систематические исследования явлений хозяйственной жизни и постижение их взаимосвязей, трансформировалась в нечто более широкое – «Экономическую теорию». Параллельно с этим стало также использоваться другое, еще более общее обозначение – «Экономика» («Экономикс»), в котором погашение специфики изучаемого предмета достигло своего логического предела, превратившись в полную неопределенность. Такое проблематичное, по меньшей мере, положение оказалось привлекательным также для нашего Научно-методического совета по экономике (НМСЭ), проголосовавшего за новое название базовой вузовской дисциплины «Экономика» (вместо «Политэкономия), в чем даже слепой увидит сознательный дрейф в направлении «Экономикс». В определенном смысле это правильно: если подражать, так уж до конца, потому что золотой середины здесь действительно нет.

П. Самуэльсон в своей знаменитой «Экономике» (написана в 1948 г., в дальнейшем многократно переиздавалась), не усматривая никаких научно-познавательных проблем и считая это само собой разумеющимся, отметил: «Экономическая теория, или политическая экономия, как ее обычно называют (курсив мой. – А.Л.)…». Неверны поэтому утверждения, что в конце XIX века термин «политическая экономия» в западной экономической мысли был отвергнут. Не было этого! Возникла иная ситуация, которая заключалась не в отказе от термина «политическая экономия» (сам по себе этот термин ничего не решает и ничему не мешает), а в ненужности для западной экономической мысли выделения особого статуса политэкономии как таковой. Отсюда небрежение ею, вовсе не намеренное, а вполне естественное, вследствие потери политэкономией самостоятельного статуса, разрыва ее связи с классическим этапом развития науки, утраты содержательной и обязывающей преемственности с предшественниками.

Само по себе подобное положение совсем не случайно. Оно связано с рядом различного рода обстоятельств.

Во-первых, с тем, что на всем протяжении развития западной экономической мысли, начиная с ее первого, классического этапа, понимание предмета политэкономии не было сколько-нибудь четко обозначено. Отсутствовала даже сама постановка этого вопроса как определяющего «лицо» зарождавшейся науки. Такое положение легко объяснимо, ведь классический этап политэкономии – это молодость науки, у которой в исследовании общественного хозяйства не было конкурентов. Поэтому в принципе не возникал вопрос об установлении «суверенной территории» политэкономии, об «огораживании» ее от каких-либо других претендентов на научную истину в экономической сфере. Подобное положение могло возникнуть лишь впоследствии.

Вторым определяющим обстоятельством является целый ряд процессов в развитии экономической мысли, прежде всего расширение сферы экономических разработок, учет влияния смежных областей, что всякий раз требует выхода за пределы традиционной тематики. Это явление носило универсальный характер и имело место в развитии не только западной, но и советской экономической мысли. В СССР «растягивание» содержания и «размывание» смысла политической экономии шли своим чередом, реализуясь в исследованиях под ее вывеской всего, что представлялось теоретически остро актуальным: проблематики потребностей и интересов, оптимального распределения ресурсов и, конечно, хозяйственного механизма.

Исходя из своей многогранной научной, образовательной и практической деятельности, основатель неоклассики А. Маршалл утверждал, что экономическая наука «является наукой чистой (в смысле – теоретической. – А.Л.) и прикладной… Вот почему ее лучше обозначать широким термином «экономическая наука» (Economics), чем более узким термином «политическая экономия» (Political Economy)». Это и делало возможным, формально не отрицая существование политэкономии, порой, быть может из каких-то рациональных соображений (какова, например, указанная выше позиция  Маршалла), реально обесценить ее особое содержание, а с этим и сделать в принципе ненужным, необязательным само название «политическая экономия».

На предельно широкой основе понимания политэкономии, характерного для западной мысли, удобно строить учебный университетский курс, дифференцируя его по сложности для разных аудиторий. Рассудочной логической структуре такого курса нисколько не мешает включение в него наряду с вопросами теории в ее разных вариантах фрагментов экономической политики, истории экономических учений, биографий выдающихся представителей экономической мысли и вообще всего того, что способно сделать учебный материал не только познавательным, но и занимательным. Такая работа, содержащая в разумных объемах математический аппарат, иллюстрирующий количественную измеримость экономических процессов, если она еще к тому же удачно литературно исполнена, может иметь большую просветительскую и педагогическую ценность. Собственно это и реализовано многими западными специалистами в подготовленных и много раз переиздававшихся учебниках, широко вошедших теперь в наш обиход. Западная высшая школа имеет здесь давние и богатые традиции. В основе «Принципов экономической теории» А. Маршалла также лежат лекции, которые в течение продолжительного времени готовились им, а затем читались студентам Кембриджа.

                                                                ***

Отсутствие заданной определенности предмета политэкономии, которое без видимой борьбы, как нечто само собой разумеющееся, утвердилось в западной экономической мысли и оставило также свой след в работах по советской экономике, было бы обосновано и уместно лишь в том единственном случае, если бы экономическая жизнь как реальность и как объект научного познания была однородна по своей структуре. Проблема, однако, в том, что объект, называемый «Экономика», в действительности структурно принципиальным образом разнороден, что не может не отразиться на воспроизводящем его знании.

При схематическом, но, тем не менее, не лишенном научного смысла обобщении можно сказать, что система нашего знания распадается на две науки: физику и науку о сознательных явлениях. Политэкономия, в любом ее виде, относится, разумеется, к последней из указанных наук. Но при этом сами сознательные явления также распадаются на две формы своего бытия: объективную и субъективную, то есть, в свою очередь, имеют своего рода социальную физику – объективную форму существования, независимую от воли и желания людей, и форму, определяемую их субъективной волей. Этот двойственный эффект социальной жизни – научное открытие Маркса. Именно он составляет определяющее философское и в силу этого мировоззренческое основание, разделившее марксистскую политэкономию и политэкономию западную – неоклассику.

Маркс обратил внимание на то, что люди вступают в отношения друг с другом уже находясь в определенных социальных формах, которые составляют основное условие их хозяйственной деятельности, произвольно изменить которые они не могут, несмотря на, быть может, свои субъективные устремления. Их сугубо личные намерения не перестают существовать, но с желанием или без, с хорошим или плохим настроением люди вынуждены действовать так, как к этому их обязывают сформировавшиеся вне них социальные обстоятельства, которые придают субъективной воле людей объективную форму. Исходная экономическая реальность в данном случае – то объективно общее, что существует для всех людей. Конечно, Генри Форд сыграл особую роль в создании сборочного конвейера. Однако то, что конкретный индивид, в данном случае Генри Форд, делает в конкретной ситуации, не отменяет того факта, что это лицо действует в объективно заданных для него общих экономических рамках в качестве олицетворения и носителя определенных экономических отношений.

В приведенном выше пояснении содержатся указания на два принципиальных обстоятельства, определяющих и формирующих ту политэкономию, которую начал разрабатывать Маркс, и ту, из которой родился «экономикс». Первое получило название «материалистическое понимание истории», из которого следует, что люди творят историю согласно объективным законам развития общества, зависящим в конечном счете от экономической основы. Этим из исторического процесса удаляется не только абсолют (Бог), но и отдельно понятый субъект. Поэтому-то Маркс и мог охарактеризовать свою цель как «открытие экономического закона движения современного общества». Материализм Маркса в данном случае – это не что иное, как строгая позиция ученого по отношению к реальности изучаемого предмета. Второе обстоятельство, напротив, делает необходимым видеть другую, противоположную сторону общественной жизни – отдельно взятого субъекта, который преследует свои особые цели, по-своему относится к окружающим событиям, вырабатывает свои представления о жизни, собственном месте в ней, свое отношение к общественным процессам, выступает как внутренне активное, субъективно-деятельное существо. Это  область массового, обыденного сознания, которым люди руководствуются в повседневном поведении, стихийно складывающиеся способы психологического, эмоционального приспособления к окружающей действительности вообще и экономической в частности.

Предшественникам Маркса двойственность указанных выше обстоятельств не была известна. Тем не менее с интуитивной попытки учесть объективную сторону экономических отношений собственно и начиналась политическая экономия как наука. Именно стремление У. Петти исходить в экономическом анализе из таких причин, которые имели видимое основание в природе (для него, как и для физиократов, объективность социальных законов определялась их тождественностью законам природы), и исключить всё то, что зависит от мнения и желания людей, сделало его подход, как он сам с полным основанием считал, «нетрадиционным». Подчеркивая значимость данного обстоятельства, Маркс отмечал: «Петти чувствует себя основателем новой науки».

Появление «Капитала» с подзаголовком «Критика политической экономии» стало одновременно и продолжением развития возникшей науки, и качественно новым ее этапом. Создавая свою политэкономию, Маркс не менял факты, не приводил и не опирался на какие-то новые данные эмпирического происхождения. Критика Марксом классической политэкономии не означала переход к иной действительности, а означала лишь перемену научной точки зрения на ту действительность, которая есть. Осуществив эту перемену взгляда, Маркс увидел кое-что другое: другую политэкономию – науку со своим специфическим предметом, в объективном содержании которого таится истина экономической жизни. Это касается не только сущности производственных отношений, но и каких угодно специфических форм ее проявления, если они рассматриваются с точки зрения своего объективного содержания. Данное обстоятельство определяется тем, что во внешних, данных эмпирически формах производственных отношений их сущность не умирает, а, напротив, доосуществляется, вплоть до изменения своего первоначального смысла, поскольку процесс доосуществления носит скрытый характер, обладает множественной причинностью, является результатом комплексного воздействия и поэтому в каждом шаге своей конкретизации на пути к эмпирически данному явлению сущность вынужденно меняет заданный первоначально смысл. В итоге такого логического движения, воспроизводящего внутреннюю связь исторического процесса, сущность из «скрытой» истины превращается в истину «вскрытую».

Существование политэкономии, построенной на ином мировоззренческом фундаменте, чем марксистская политэкономия, стало возможным в связи с тем, что экономика как и вся общественная жизнь, является сферой сознательной деятельности людей и, значит, проявлением их субъективной воли. Тот или иной выбор, который сознательно делает субъект экономических отношений, – реальный аспект этих отношений. Причем субъектный аспект постоянно наличествует независимо от того, понят он в связи с объективным содержанием производственных отношений или нет. Например, для предпринимателя всегда важен практический вопрос выбора формы заработной платы, не имеющий отношения к тому или иному объяснению ее объективной природы: какую из возможных форм (или их определенное сочетание) наиболее целесообразно применить в каждом конкретном случае (у предпринимателя все случаи конкретные – других нет). Актуальность данного вопроса сохраняется постоянно, и его решение совершенно не зависит от того, знаком ли субъект, ведущий производство, с объяснением сути заработной платы западной или марксистской политэкономией или не знаком с подобного рода объяснениями вовсе.

Аналогичного рода вопросы, решение которых целиком является продуктом деятельного сознания, возникают и так или иначе разрешаются в любой сфере промышленной, торговой или финансовой деятельности, в материальном производстве и вне его. Без этого нет живой, действительной экономической жизни, различий в результатах хозяйственной деятельности и возможностей их улучшения. К. Эклунд – автор емкого и хорошо сделанного современного учебника, содержание которого он определяет как «экономика для начинающих и не только для них…», выражая общепринятую в «экономикс» точку зрения, пишет, что «политэкономию (еще одно подтверждение отсутствия отказа от данного термина. – А.Л.) часто называют «наукой о выборе», то есть о том, каким образом люди распределяют свои ограниченные ресурсы между различными видами деятельности, чтобы достичь своих разнообразных целей».

Эта общепринятость, которую отмечает К. Эклунд, уходит своими истоками к А. Маршаллу, у которого в «Принципах экономической науки» есть отдельная глава 11 «Предмет экономической науки». А. Маршалл пишет, что «…предметом ее исследования (экономической науки. – А.Л.) являются главным образом побудительные мотивы, которые наиболее сильно и наиболее устойчиво воздействуют на поведение человека в хозяйственной сфере его жизни». И далее, разворачивая свою мысль, он указывает на то, что экономическая наука «имеет дело с постоянно меняющимися, очень тонкими свойствами человеческой натуры… Она занимается главным образом теми желаниями, устремлениями, иными склонностями человеческой натуры, внешние проявления которых принимают форму стимулов к действию». При этом он уточняет свою мысль, указывая, что экономическая наука «…изучает душевные порывы не сами по себе, а через их проявление».

Это приводит к тому, что в обеих политэкономиях сразу устанавливаются принципиально разные концепции труда и человека. Для Маркса труд, или работа, – центральная категория политической экономии. Человек как деятельное существо, изменяющее себя в процессе труда через собственную деятельность, – это марксизм, а человек как эгоист – неоклассика. Относительно последнего обстоятельства А. Маршалл высказывается вполне определенно: «Если конкуренции противопоставляется активное сотрудничество в бескорыстной деятельности на всеобщее благо, тогда даже лучшие формы конкуренции являются относительно дурными, а ее самые жестокие и низкие формы – попросту омерзительными. В мире, где все люди были бы совершенно добродетельны, конкуренции не было бы места, но то же самое относится и к частной собственности, и ко всем формам частного права… Таков тот «золотой век», который могут предвкушать поэты и мечтатели. Но если трезво подходить к делу, то более чем глупо игнорировать несовершенства, всё еще свойственные человеческой натуре».

В итоге такого подхода свойства человеческой натуры, возникающие из капиталистической организации общества и неразрывно с этой организацией связанные, представляются как природные свойства людей. Э. Фромм в данной связи пишет: «Для доказательства того, что капитализм соответствует естественным потребностям человека, требовалось показать, что человек по природе полон духа соревновательности и взаимной вражды… Экономисты «доказывали» это в терминах ненасытного закона выживания наиболее приспособленных к экономической выгоде, а дарвинисты – в терминах биологического выживания».

Таким образом, оказывается, что «экономикс» – это политэкономия субъекта, его психофизиологических проявлений в процессе хозяйственной деятельности, в силу чего эта политэкономия может быть названа прикладной политэкономией, политэкономией хозяйствования, которое всегда субъектно направлено. Но, соответственно, объяснения, которые дает эта политэкономия, уже не отражают объективные причины и свойства, а суммируют субъективные мнения, в том числе иллюзии, рассматривая их в качестве объективных фактов. Марксизм не отрицает иллюзии сознания, а пытается их объяснить, указывая на порождающие их объективные основания. Экономикс же исследует эти иллюзии как таковые, считая именно их адекватным выражением экономических процессов.

Тем не менее в данной связи существенно то, что мир таких представлений вполне пригоден для практической ориентации человека, то есть такого рода представления практически значимы и поэтому они закономерно становятся объектом научного интереса. Естественно, что в подобном случае основным методом реализации этого интереса становятся статистические наблюдения, оценки и измерения, закономерно получающие математическую форму своего выражения.

Указанное обстоятельство, во-первых, определяет причину теоретической и практической значимости «экономикс» и задает рамки, в пределах которых это значение актуально. Эти рамки ограничены обращением к исследованию лишь внешне данных форм и уже свершившихся фактов, в которых погашен подводящий к ним процесс, без учета которого явление не может быть вполне адекватно понято. Заключенный в подходе к производственным отношениям отказ неоклассики от мира «сущностей», от того, что, как уже говорилось, можно назвать «социальной физикой», и ее естественное в силу этого ограничение себя лишь миром наблюдаемых «явлений» – причина того, что природа экономических процессов не может быть до конца «разгадана» в рамках этого научного направления, в то время как марксистская политэкономия от этого недостатка свободна.

Политэкономия перестает быть классической и становится неоклассической, когда ее предмет теряет ориентацию на объективно протекающие в историческом времени процессы и замыкается на проблеме рационального выбора тех или иных хозяйственных решений, на основе непосредственно данных фактов.

Например, понимание цены как того, что дают за товар, не вытекает из законов экономики, оно лишь не противоречит эмпирическому опыту участников товарного обмена, воспринимается ими как понимание, естественно соответствующее этому опыту, как вывод из их личной практики. Впечатления этого опыта осмысливаются в качестве внутренних законов рынка, переносятся на них. Это то, что в психологии называется «ага-эффект». При этом не учитывается, что эмпирическим в данном случае является не только сам опыт, ведущий к такому пониманию цены, но и то состояние, в котором опыт приобретен, поскольку изначально человек, делая свой, как ему кажется, свободный выбор, в действительности делает его будучи детерминированным существующими ценами и установившимся в данный момент соотношением между ними. В итоге возникает классическая антиномия: цена на товар определяется общественными предпочтениями, общественные предпочтения – ценой на товар, то есть одно утверждение столь же справедливо, что и противоположное. Всё это ясный знак того, что эмпирическая постановка вопроса о природе цены теоретически и практически условна, представляет собой начало неверного пути для постижения ее подлинного смысла.

Во-вторых, объективное наличие мира кажимости делает бесплодными попытки исключить какой-либо из указанных выше подходов как неправомерный, а любую из двух политэкономий объявить в принципе несостоятельной. Но это же обстоятельство обусловливает полную нетождественность конечных выводов, отсутствие возможности их прямой логической сводимости, ибо на поставленные жизнью разные вопросы могут быть даны только разные, а не одинаковые ответы.

Реальный факт разного бытия и, соответственно, понимания предмета политэкономий дает исчерпывающий отрицательный ответ на вопрос о возможности синтеза их теоретических положений. Нельзя логически сочленить разнородные по своей природе явления, которые детерминируются разнокачественными причинами. Понимание цельного явления не является арифметической суммой разного понимания. Нельзя непротиворечиво совместить процесс исследования, основой которого являются объективные социальные условия взаимодействия индивидов, существующие как данность для каждого отдельного субъекта (что исключает его самостоятельное, отдельное влияние), с результатом, возникающим из учета противоположного круга явлений – субъективной, индивидуальной оценки, применительно, допустим, к ценности товара, оценки его редкости и полезности.

***

 А. Маршалл и его поколение ученых-экономистов, заложивших основы неоклассики, не были социально нейтральными людьми, у которых отсутствовало критическое отношение к капитализму, как это может показаться при прочтении работ их современных последователей, наших отечественных в том числе. А. Маршалл считал, что «главная задача экономической науки в наше время заключается в том, чтобы содействовать решению социальных проблем». «Права собственности, – писал он, – вовсе не были предметом поклонения для великих мыслителей, которые создали экономическую науку, но авторитет этой науки незаконно присвоили себе те, кто возводит укоренившиеся права собственности в крайнюю степень и использует их в антиобщественных целях (написано словно о наших 90-х, да и современных годах. – А.Л.). Можно поэтому подчеркнуть, что строгое экономическое исследование должно основывать права частной собственности не на некоем абстрактном принципе, а на том факте, что в прошлом они были неотделимы от неуклонного прогресса».

 Не подлежит сомнению, что «экономикс» в представлении его основоположников явным образом содержит моменты реального социального критицизма, улавливает негативные проявления последствий экономической жизни, едва ли не полностью исчезнувшие у его современных последователей.

 Дж.М. Кейнс считал: «Маршалл труд своей жизни посвятил переработке науки «политическая экономия» в науку о «социальном усовершенствовании». Сравним это с тем, что полагал необходимым сказать по данному вопросу в современное нам время Ф. Хайек, посвятивший, как он сам утверждал, свою жизнь борьбе с социалистическими взглядами: «…Я не считаю, что получившее широкое хождение понятие «социальной справедливости» описывает какое-то возможное положение дел или хотя бы вообще имеет смысл». Что же касается позиции отца неоклассики в ее законченном выражении, то, как замечает Дж.М. Кейнс,  «теоретические заключения А. Маршалла… и его глубокое сочувствие социалистическим идеям совмещалось, однако, со старомодной верой в могущество сил конкуренции». В итоге возникла теория, в которой отсутствует классовое противостояние и не остается места взрывающим системное единство социальным противоположностям.

***

Обе явившиеся миру политэкономии исторически исходили из одной и той же действительности. Но стержневая идея исследования при этом не была общей – она приняла две разные изначальные формы. Производственные отношения ввиду объективно двойственного способа их существования стали рассматриваться с неодинаковых, даже противоположных сторон, на основе закономерно разных подходов. Эти различия подходов к эмпирически наблюдаемым экономическим процессам определили фактические расхождения в трактовке предмета политэкономии, определив, в свою очередь, возникновение двух наук с одним и тем же названием, которые, как это обнаружилось довольно быстро, «сидят на разных стульях» и играют «на разных столах». И, как это всегда бывает с большими социальными учениями, к интеллектуальному ресурсу их создателей со временем подключился демагогический ресурс последователей и сторонников, мешая научному восприятию возникших учений и без всякой меры их политизируя.

Органически слить, синтезировать две политэкономии в одну невозможно, все такого рода попытки должны быть отнесены к разряду ненаучной утопии. Но их, так сказать, неорганический синтез в виде использования теоретических результатов обеих наук, без их соединения в единую политико-экономическую теорию, абсолютно необходим. Только это позволит преодолеть серьезные проблемы современного этапа мирового развития, увидеть необходимость построения качественно иной модели этого развития, уже не в черно-белой проекции, как раньше, – в дихотомии план или рынок, частная собственность или общественная, – а в действительной переходной реальности.  Для этого нужны обе политэкономии с разумным пониманием того, за какую сторону социально-экономической жизни общества каждая из них несет ответственность.

 Александр Борисович ЛЮБИНИН,

 доктор экономических наук,

 профессор