Китайская интеллигенция: в поисках новой парадигмы развития Мое внимание к жизни китайского народа приковано с детства, когда я рос и взрослел в пристанционном поселке на границе с Китаем в Приморском крае. Потом, в студенческие годы, во время учебы в Москве, когда вся страна с вдохновением пела: "Русский с китайцем – братья навек!" – я жил в общежитии на Дорогомиловской улице в одной комнате с китайскими товарищами, изучал разговорный китайский язык. До сих пор у меня сохранились с тех далеких времен фотографии китайских друзей и подарок лучшего из них – вытканный на шелке портрет товарища Мао Цзэдуна с надписью: "Товарищ Юра, дарю тебе на память", который в рамке на почетном месте находится в моем рабочем уголке. К чему это я об этом? К тому, что совсем не случайно всю свою жизнь внимательно слежу за жизнью братского китайского народа. И поэтому совсем не случайной была моя статья, опубликованная в 2002 году в ряде изданий (Соломатин Ю. Китай накануне XVI съезда КПК. Как живете, "господа-товарищи"? www.left.ru/2002/mai/index.html, www.lebed.com/2004/art3877.htm). Прошло 7 лет, а сформулированный в ней вопрос остается открытым, хотя ясности стало больше, но до окончательного ответа, похоже, еще далеко. Ясно одно: неоднозначный опыт наших китайских господ-товарищей в строительстве СОЦИАЛИЗМА с китайской спецификой является очень ценным и его надо тщательно изучать с таким же старанием, как и классический марксизм-ленинизм. Не забывая и не отбрасывая наш, советский опыт строительства СОЦИАЛИЗМА с советской спецификой. Каждому свое? По крайней мере, на сегодня получилось именно так, а строительство СОЦИАЛИЗМА с мировой "всеземлянской" спецификой пока остается теоретической перспективой, над которой надо работать еще не одному поколению приверженцев этой идеи. Именно вниманию их, приверженцев социалистической идеи, предлагается статья Марка Леонарда, исполнительного директора Европейского совета по международным отношениям, автора книги «О чем думают в Китае?», прожившего несколько лет в современном Китае и изучавшего "изнутри" теоретические искания китайской интеллигенции, организацию ее работы как в академических центрах, так и в вольных аудиториях. Думается, эта статья будет интересна и интеллигенции на постсоветском пространстве, в том числе и в Украине.
Материал подготовил Ю.П. Соломатин, депутат Верховной Рады Украины, член ЦК КПУ
Китайская интеллигенция Мир пристально следит за резким взлетом Китая, однако мало кто обращает внимание на идеологию этого государства и тем более на ее истоки. Однако Китай обладает на удивление живым классом интеллигенции, взгляды которой могут обернуться для западной гегемонии либерализма настоящей проблемой. Никогда не забуду свой первый визит в Китайскую академию общественных наук (CASS). В 2003 году я приехал туда по приглашению Ван Лолиня, вице-президента академии, дед которого переводил на китайский «Капитал» Маркса, и Хуана Пиня, бывшего члена Красной гвардии. Мы сидели в огромных креслах, пили ритуальный чай и говорили. Поначалу Ван Лолинь только вежливо кивал и улыбался, но потом рассказал, что в его академию входит 50 исследовательских центров, охватывающих 260 дисциплин, где полный рабочий день трудятся 4 тыс. сотрудников. При этих словах мне захотелось провалиться сквозь землю: персонал всех исследовательских центров Великобритании исчисляется сотнями, Европы – несколькими тысячами. Даже в США, где созданы все условия для развития науки, всего 10 тыс. ученых. А здесь, в Китае, лишь в одном учреждении, – а их только по Пекину еще около дюжины, – 4 тыс. исследователей. Правда, члены академии считают, что уровень многих из них оставляет желать лучшего, и все же цифра говорит сама за себя. В начале той поездки я надеялся быстро познакомиться с Китаем, понять его суть и вернуться домой. Я думал, что интеллектуальная жизнь в Китае – это группка несгибаемых идеологов Компартии, ютящихся в тесных кабинетах, или, в лучшем случае, ведущие университеты. Вместо этого я оказался в мире интеллигентов и ученых, которые принимали активное участие в обсуждении будущего страны. Вскоре я понял, что для осознания целей и масштабов внутренних дебатов потребуется нечто большее, нежели пара поездок в Пекин и Шанхай. Тогда же созрело решение: следующие несколько лет своей жизни я хочу посвятить постижению живой истории, которая разворачивается прямо на моих глазах. За три года я переговорил с десятками мыслящих людей, наблюдая за развитием их взглядов на фоне новых умопомрачительных перемен внутри страны. Одни входят в партию, другие беспартийные. Их отношения с властями непростые, но все они участвуют в жизни страны. Они предпочли жить и работать в Китае, а значит, мириться с нормами однопартийного государства. Мы привыкли к росту влияния Китая на мировую экономику, но под силу ли этой стране изменить и наши представления о власти и политике? История пробуждения китайской интеллигенции утеряна. Мы неотрывно следим за перипетиями интеллектуальной жизни Америки, но кто может назвать хотя бы одного современного китайского писателя или мыслителя? В Китае же дебаты о курсе страны кипят не только на партийных заседаниях, но и в университетах, частично независимых исследовательских центрах, в журналах и Интернете. «Новые левые» экономисты полемизируют с «новыми правыми» о неравенстве. Политические теоретики спорят об относительности значимости выборов и правовых норм. А в области внешней политики китайские неоконсерваторы дискутируют с либеральными интернационалистами об общей стратегии. Китайские мыслители пытаются урегулировать конкурирующие цели и думают, как получить доход на мировых рынках, не позволив политической и экономической системам Китая встать на путь разрушения. А кое-кто пытается ответить миру американской глобализации китайским вариантом – «миром за стеной». Как ни странно, репрессивный государственный строй, где нет политической оппозиции, независимых профсоюзов, несогласия между политиками и СМИ, скорее усиливает мощь китайской интеллигенции. В этом мире суррогатом политической жизни становятся дебаты среди интеллигенции – по крайней мере, в них больше личного интереса, напора и эмоций, чем под силу любому из официальных политиков. И хотя никто открыто не говорит о независимости Тибета или событиях на площади Тянанмэнь, в газетах и научных журналах относительно свободно ведутся дискуссии о модели китайской экономики, методах борьбы с коррупцией и внешней политике. В Интернете, несмотря на строгий контроль, свобода дискуссий еще больше, чем в прессе. Правда, автор блога Ху Цзя, один из передовых вольнодумцев, недавно был арестован. Тем не менее за закрытыми дверями ученые и философы напрямую обсуждают даже такую деликатную тему, как политическая реформа. В Китае спорят: влияет ли интеллигенция на власть, или политические группы используют послушную интеллигенцию для распространения своих взглядов? Как бы то ни было, спор этот стал частью политической жизни. Представители интеллигенции регулярно приглашаются на заседания политбюро, готовят отчеты, которые учитываются в разработке пятилетнего плана, и консультируют правительство по международным вопросам. Значит ли это, что китайская интеллигенция становится всё более открытой и всё более «западной»? Многие понятия, о которых ведутся споры в ее среде, включая и сам коммунизм, привнесены с Запада. А причиной для большей независимости суждений и дискуссий по западному образцу мог стать 1 млн. студентов, получивших с 1978 года образование за рубежом. Вернулось из них, правда, меньше половины. В любом случае формирование интеллигента в Китае сильно отличается от его формирования на Западе. В китайской системе образования основной упор всё еще делается на практический вклад в жизнь нации. Высшее образование в стране широко распространено – сегодня в университеты поступает каждый пятый молодой китаец. Однако методики обучения основаны на механическом запоминании. К тому же контролируется политическое инакомыслие – предметы по «политическому образованию» всё еще обязательны. У Чзан Вэйина страсть к кубинским сигарам. Когда я зашел к нему в кабинет в Пекинском университете, то увидел полдюжины коробок Cohiba, стопкой возвышающихся на столе. Эти сигарные коробки, на которые китайскому крестьянину пришлось бы работать несколько лет, являются для него частью западной свободы. Хотя они и сделаны в другом коммунистическом государстве – это символ динамизма, который должен постепенно стереть и заменить последние остатки маоизма. Вместе с другими сторонниками либеральной экономической системы Вэйин считает, что Китаю не быть свободным, пока государственный сектор экономики не будет разделен между частными компаниями, а функции самого государства не сократятся до защиты имущественных прав. «Новые правые» стояли у истоков китайских экономических реформ в 1980-х и 1990-х годах. Чтобы объяснить суть этих реформ, Чзан Вэйин рассказывает любимую аллегорию. Это история о селении, жители которого использовали для работы по хозяйству лошадей. Однажды старейшины узнали, что в соседнем селении, где для тех же целей используют зебр, дела идут намного лучше. И вот они решились перейти на зебр. Единственной проблемой было развенчать в умах жителей культ лошади, который поддерживался веками. Старейшины изобрели искусный план. Каждую ночь, пока все спали, они рисовали на белых лошадях черные полоски. А когда жители просыпались, уверяли их, что это совсем не зебры, а те же старые лошади, только украшенные парой безобидных полосок. Через некоторое время старейшины заменили лошадей настоящими зебрами. Эти изумительные животные изменили судьбу селения – увеличили производительность и привели к всеобщему благосостоянию. Лишь через много лет старейшины объявили жителям, что община на самом деле использует зебр. История Вэйина – лучший способ понять его теорию «двухколейного ценообразования», впервые выдвинутую в 1984 году. Она позволяет правительству перейти от централизованного государственного к рыночному ценообразованию без публичного отречения от социалистических взглядов или противодействия сторонников централизованного планирования. При таком подходе цену на часть товаров и услуг все еще контролировало государство, а оставшаяся часть продавалась по рыночной стоимости. С течением времени доля товаров, реализуемых по свободным ценам, неуклонно росла и в начале 1990-х годов достигла 100%. Такой подход позволил китайским реформаторам обойти препятствия. Самым известным селением с зебрами стал Шеньжень. В конце 1970-х годов это был обычный рыбацкий поселок, несколько тысяч жителей которого прозябали в нищете. Однако в течение следующих тридцати лет он стал символом китайского капитализма, который строили Чзан Вэйин и его соратники. Дэн Сяопин выбрал Шеньжень первой «специальной экономической зоной» из-за его близости к Гонконгу и предоставил его руководству налоговые льготы, свободу от государственного регулирования и привилегию первыми воплотить в жизнь новые взгляды на рынок. Авторы Шеньженской реформы хотели построить высокотехнологичные заводы по производству товаров с добавленной стоимостью для продажи на западных рынках. Такие экспериментальные зоны финансировались за счет огромных государственных сбережений и доходов от экспорта. Прибрежные районы влекли множество рабочих из центральных областей страны, что сдерживало рост заработной платы в городах. Вся система основывалась на политике невмешательства – капиталу позволили распределяться между богатыми и бедными естественным путем. Дэн Сяопин заявил, что «кто-то должен разбогатеть первым», доказывая, что остальным регионам придется «питаться на другой кухне». В итоге восточным провинциям было позволено сбросить с себя груз обнищалых центральных областей и полным ходом идти вперед. Однако сегодня жизнь таких экономистов, как Чзан Вэйин, становится сложнее. После тридцати лет успеха, ставшего возможным благодаря западным взглядам, Китай отвернулся от «новых правых». Опросы общественного мнения показывают, что у них самый низкий рейтинг в стране. Подогреваемое протестами уволенных рабочих, незаконным сносом зданий и невыплатой зарплаты, растет общественное недовольство стоимостью реформы. Взгляды на рынок критикуют «новые левые», пропагандирующие более мягкую форму капитализма. Столкновение взглядов заставляет государство противостоять рынку, прибрежные регионы – центральным провинциям, города – селам, богатых – бедным. Одним из лидеров «новых левых», свободной группы интеллигентов, которая получает всё большее общественное признание и задает тон политических дебатов, стал Ван Хуэй. Политической деятельности он предпочитал литературу, но участие в студенческой демонстрации на площади Тяньаньмэнь в 1989 году вовлекло в политику и его. Как и большинство молодых интеллигентов той поры, он свято верил в возможности рынка. Однако после бойни на площади Тяньаньмэнь он подался в бега и два года провел в горах, где близко познакомился с жизнью рабочих и крестьян. В результате он усомнился в справедливости нерегулируемого свободного рынка и пришел к выводу, что государство должно играть определенную роль в предупреждении неравенства. Во время пребывания в изгнании в США его идеи получили дальнейшее развитие. Как и многие другие мыслители из «новых левых», он вернулся на родину и стал преподавателем в престижном университете в Цинхуа. В прошлом году мы встретились с ним в «Кафе мыслителя» в Пекине – просторном, залитом солнечным светом заведении с уютными диванчиками, где всегда подают свежий кофе. Ван Хуэй выглядел как образец интеллигента из народа – коротко подстриженные волосы, коричневый пиджак и черный трикотажный свитер с высоким воротником. Однако Хуэй не живет в башне из слоновой кости. Он пишет отчеты, в которых разоблачает коррупцию на местах и помогает рабочим организовать сопротивление незаконной приватизации. Его группа является «новой», поскольку, в отличие от «старых левых», она поддерживает рыночные реформы. В то же время она «левая», поскольку, в отличие от «новых правых», стремится избежать неравенства. «Китай страдает от двух крайностей: бесхозяйственного социализма и кланового капитализма. Я поддерживаю курс нашей страны на рыночные реформы, но развитие Китая должно быть более равномерным. Мы не должны жертвовать правами рабочих и окружающей средой ради роста ВВП», – утверждает Хуэй. Доктрина «новых левых» основывается на относительном достатке Китая. Теперь, когда рынок является двигателем роста экономики, они спрашивают, что следует делать с капиталом? Должен ли он и дальше накапливаться в руках элиты, или Китай может выбрать путь развития, который будет приносить выгоду каждому гражданину? Они хотят прийти к китайской разновидности социал-демократии. «Мы не можем рассчитывать на создание государства по образу Германии. Наша страна столь велика, что государственные учреждения, которые могут обеспечить подобное социальное обеспечение и благосостояние, должны иметь огромные масштабы. Значит, им нужны реформы. Политэкономист Ван Шаогуан знает пути внедрения системы дешевого здравоохранения. Специалист по политической теории Цуй Чжиюань – как реформировать имущественное право, которое позволило бы рабочим участвовать в жизни своих компаний. Экономист Ху Аньган – эксперт по развитию без ущерба для окружающей среды», – говорит Ван Хуэй. Баланс сил в Пекине постепенно смещается в пользу левых. В 2005 году Ху Цзиньтао и Вэн Цзябао опубликовали «Одиннадцатый пятилетний план» – подробную программу развития «гармоничного общества». Впервые с начала эпохи реформ рост экономики перестал быть важнейшей целью китайского государства. Вместо этого речь шла о внедрении принципов государства всеобщего благосостояния: ежегодном повышении на 20% финансирования пенсий, пособий по безработице, медицинского страхования и декретного отпуска. Было обещано уменьшить налоги для сельского населения, улучшить состояние здравоохранения и образования. Также среди приоритетов – снижение энергопотребления. Этот план стал воплощением новой китайской экономической модели. От «новых правых» в него вошел принцип постоянного экспериментирования – постепенные реформы, а не шоковая терапия. К тому же рынок в нем используется как двигатель экономического роста. «Новые левые» внесли в него стремление к равенству, заботу об охране природы и поиск новых учреждений, способных объединить сотрудничество и конкуренцию. В феврале 2007 года Ху Цзиньтао с гордостью объявил, что создание новой специальной экономической зоны завершилось обычным сочетанием субсидий на экспорт, налоговых льгот и инвестиций в дороги, железнодорожный и морской транспорт. Правда, зона эта находится в центре Африки – «медном поясе» в Замбии. Китай переносит свою модель роста на африканский континент, возводя ряд промышленных центров, связанных с остальным миром автомобильными, железнодорожными и морскими путями. Замбия должна стать местом для китайского «рудного центра» и обеспечить Народную республику медью, кобальтом, алмазами, оловом и ураном. Вторая зона откроется на территории Маврикия. Она даст 40 китайским фирмам привилегированный доступ не только к общему рынку Восточной и Южной Африки от Ливии до Зимбабве, но и на рынки Азии и Индийского океана. Третья зона, скорее всего, откроется в столице Танзании Дар-эс-Саламе. На два оставшихся места претендуют Нигерия, Либерия и острова Кабо-Верде. Как и страны Восточной Европы, которые претерпели значительные изменения в борьбе за членство в ЕС, африканские страны преображаются, чтобы заполучить китайские инвестиции. Создавая такие зоны, Пекин дает старт активному строительству. Он оплетает Африку сетью дорог и инвестирует гораздо больше, чем когда-либо вкладывалось в континент бывшими колониальными властями. Более того, приход Китая означает изменение правил экономического развития. Раньше МВФ и Всемирный банк вселяли в чиновников континента благоговейный страх, а сегодня мировые структуры борются за внимание даже самой бедной африканской страны. В марте 2004 года, потратив несколько лет на обсуждение договора о прозрачности с правительством Анголы, за час до его подписания МВФ узнал, что деньги Луанде больше не нужны – она взяла дешевый долгосрочный кредит в размере 2 млрд. долл. у Китая. Та же история повторялась по всему континенту – в Чаде и Нигерии, Судане и Алжире, Эфиопии и Уганде. Распространение китайской экономической модели выходит далеко за пределы регионов, на которые нацелились инвесторы Поднебесной. Исследователи из стран со средним и низким достатком – Ирана и Египта, Анголы и Замбии, Казахстана и России, Индии и Вьетнама, Бразилии и Венесуэлы – «кишели» в китайских городах и деревнях, пытаясь перенять опыт Пекина. Их обучение было поручено таким представителям интеллигенции, как Чзан Вэйин и Ху Аньган. Вслед за Китаем десятки стран начали развитие под управлением государства, создавая капиталоемкие отрасли с использованием общественных фондов и иностранных инвестиций. «Клоны» специальных экономических зон стали появляться по всему миру как грибы после дождя. По подсчетам Всемирного банка, общее число таких проектов в 120 странах превышает 3 тысяч. Глобализация должна была стать торжеством рыночной экономики по всему миру, но опыт Китая показал: наибольшую выгоду она принесла государственному капитализму. Идея свободного рынка тесно связана с либеральной демократией, но пекинские власти считают иначе. Одной из удивительных черт китайской интеллигенции было изменение ее позиции относительно политических реформ. Если в 1980-х и 1990-х годах «интеллигенты-демократы» требовали выборов, то ныне об этом уже не говорят. Отношение к политической реформе Чзан Вэйина разделяет и Ю Кэпин. Он – восходящая звезда политической арены и неофициальный консультант президента Ху Цзиньтао. Ю Кэпин управляет учреждением, которое занимается проблемой реформы правительства. Одновременно это университет, исследовательский центр и консалтинговое агентство по вопросам управления. Говоря о политическом будущем страны, Ю Кэпин часто проводит прямую аналогию с экономикой. Когда мы встречались с ним в Пекине, он сказал, что мгновенная политическая реформа нанесет Китаю столько же вреда, сколько и экономическая «шоковая терапия». Взамен им была выдвинута теория о постепенном развитии демократии благодаря успешному завершению экспериментов на местах. Утвердившись в Коммунистической партии, демократия распространится и во всем остальном обществе, надеется Ю Кэпин. По его мнению, точно так же, как прибрежным областям было позволено «первыми разбогатеть», члены партии должны «первыми стать демократами», проведя внутрипартийные выборы. Там, где приморские области воспользовались естественными экономическими преимуществами, например географической близостью к Гонконгу, кантонским диалектом китайского языка и транспортными связями, Ю Кэпин видит преимущества и для членов партии. В частности, для коммунистов характерны высокий уровень образования и общественное положение, что делает их естественным демократическим авангардом. Более того, он может привести конкретные примеры уже происходящих событий. По его совету я посетил округ Пиньчан в провинции Сичуан, где членам партии разрешено голосованием выбирать местное партийное руководство. Возможно, вскоре демократия распространится и на высшие партийные эшелоны, что позволит проводить конкурентные выборы на самые высокие посты. Логичным завершением его теории внутрипартийной демократии станет политическая система, при которой Компартия расколется на фракции, каждая из которых будет бороться за поддержку на идеологических началах. Не исключено, что однажды неофициальные объединения «новых левых» и «новых правых» станут легальными партиями внутри единой структуры. В КПК сейчас 70 млн. человек, и если бы она была страной, то оказалась бы больше Великобритании. Однако сложно представить, что бедный захолустный округ Пиньчан станет моделью для таких блистательных метрополий, как Шанхай, Пекин или Шеньжень. Пока его примеру не последовал ни один из 2860 китайских округов. Целесообразность выборов у многих представителей китайской интеллигенции начинает вызывать сомнения. Пан Вей, восходящая звезда Пекинского университета, во время нашей первой встречи раскритиковал мое внимание к эксперименту с демократией на местах. «Сичуаньский эксперимент ни к чему не приведет. Местное руководство преследует личные политические цели: ему нужна известность. Эксперимент провалился. Более того, в Сичуане самый высокий уровень массовых протестов. И мало кто захочет последовать такому примеру», – утверждал он. По мнению китайских мыслителей, любая развитая демократия сталкивается с политическим кризисом: падает явка на выборах, угасает вера в политических лидеров, люди выходят из партий, поднимает голову популизм. В Китае изучают, как западные лидеры мечутся между главами политических партий и осваивают новые методы связи с народом – референдум, опрос общественного мнения, «гражданское жюри». Основой политической жизни на Западе все еще являются многопартийные выборы, но теперь у них новая подоплека. В Китае, считают местные политические мыслители, всё будет по-другому. При наличии выборов основой для принятия решений станут итоги исследований, опросов общественного мнения и совещаний специалистов. Суть этой идеи описал Фанг Нинг, политолог из Китайской академии общественных наук. Западную демократию он сравнил с рестораном, где подают комплексный обед: посетители могут выбрать повара, но не могут изменить блюда. В китайской же демократии повар всегда один – Компартия, но политические блюда можно выбирать из меню. Мало кто на Западе слышал о городе Чунцин, в котором проживает 30 млн. человек. Он расположен на холмах в месте слияния рек Янцзы и Цялин-Цян и является плацдармом для испытаний идей таких интеллигентов, как Пан Вэй и Фан Нин. Городские власти вынесли все важные вопросы управления на общественные слушания, транслируемые по телевидению и в Интернете. Наибольшую гордость у властей вызывает слушание по стоимости проезда в наземном метрополитене, которая была снижена с 15 до всего лишь 2 юаней. Этот опыт переняли и другие китайские города. Однако эксперимент, проведенный в городе Вэнлин, еще интереснее – там для выбора основных статей расходов применили метод «совещательных опросов». Идея принадлежит Джеймсу Фишкину, политологу из Стенфордского университета, она возвращает нас к представлению о демократии в древних Афинах. Перед опросом гражданам устраивают консультации со специалистами. В Цзего таким способом было принято решение, как именно потратить 40 млн. юаней (2,9 млн. ф. ст.), предназначенных для общественных нужд. Пока что всё тем и ограничилось, но, по мнению Фишкина и китайского политолога Хэ Баогана, «совещательная демократия» может стать прообразом политической реформы. Кажется, власти согласны опробовать любую политическую новацию. В Цзего даже доверили самоуправление фокус-группе. Однако главное требование к реформе – чтобы она не угрожала монополии Компартии на власть. Неужели смягченный авторитаризм и вправду может превратиться в законное стабильное правительство? Возможно, однопартийная система Китая в конце концов потерпит крах. Пока же режим находит новые способы предупредить недовольство и продлить свое существование. Доказав, что авторитарная власть способна добиться роста экономики, Китай уже изменил условия обсуждения глобализации. В будущем он может доказать, что совещательная диктатура в однопартийном обществе способна обеспечить участие народа в законотворчестве. И если китайские эксперименты по общественным консультациям принесут плоды, взять за основу модель, позволяющую однопартийному государству выжить в эпоху глобализации и средств массовой информации, захотят диктатуры всего мира. Западные синологи не могут прийти к единому выводу: идет ли в Китае активное развитие автократии, или он просто преследует национальные интересы. В любом случае Китай стал крупнейшим в мире авторитарным государством. «Расширение китайской программы международной поддержки создает для диктаторов, которые раньше зависели от организаций, требующих соблюдения прав человека, возможность иного выбора», – заявляют участники движения «Надзор за соблюдением прав человека». Тем не менее, роль внешней политики Китая нельзя сводить лишь к поддержке диктаторов. Поднебесная ищет новое определение влияния на мировой арене. Вычисление «СМГ» (совокупной мощи государства) стало национальным хобби. Каждый ведущий исследовательский центр, занимающийся внешней политикой, разработал собственный индекс, который в численном виде выражает мощь каждого государства в экономике, политике, вооруженных силах и культуре. В эпоху глобализации и всеобщих стандартов открытая сосредоточенность китайских стратегов на мощи государства поражает сильнее всего. Центральное место в китайском мировоззрении занимает идея извлечения суверенитета из глобальной экономики, компаний и даже личности. Янг Йи, контр-адмирал ВМС, возглавляет ведущий военный исследовательский центр в Китае. Он один из «крутых» в кругах, занимающихся внешней политикой, но его представления о возможностях Китая выходят далеко за пределы оценки последних систем вооружения. Он утверждает, что США, приняв на себя роль «кладезя добродетели», устроили вокруг Китая «стратегическую осаду». Каждый раз, когда Пекин пытается языком дипломатии отстаивать свои права, модернизировать вооружение или вступить в отношения с другими странами, США подают это как угрозы. И весь остальной мир, недовольно замечает Йи, неизменно склоняется на сторону Штатов. «В создании и пересмотре правил игры на международной арене решающий голос всегда остается за Штатами. Они взяли международные переговоры под контроль и говорят: это можно только нам, вам нельзя», – возмущается контр-адмирал. Сейчас среди китайских политиков стал модным термин «руан квонли», что переводится как «мягкая сила». Это понятие в 1990 году ввел американский политолог Джозеф Най, но в Пекине оно пользуется гораздо большей популярностью, чем в Вашингтоне. В 2006 году в китайской столице состоялась конференция, которая представила миру «китайскую мечту» – ответ мечте американской. Это была попытка связать с Китаем три силы: экономическое развитие, политический суверенитет и международное право. Когда американские дипломаты вещают о смене государственного строя, их китайские коллеги говорят об уважении к суверенитету и многообразию культур. Когда для обеспечения внешнеполитических целей американские власти вводят санкции и начинают изоляцию, китайцы предлагают помощь и торговые отношения без всяких условий. Когда Америка покупает сотрудничество за торговые преимущества, Китаю хватает достоинства хотя бы сделать вид, что он прислушивается к мнению других стран. И хотя все китайские мыслители стремятся усилить мощь своего государства, они расходятся во мнении относительно долгосрочных целей. С одной стороны, такие либералы-интернационалисты, как Чжен Бицзян, любят говорить о «мирном расцвете» Китая, вступлении в мировое сообщество, приобщении к глобальным стандартам и вкладе в мировой порядок. Пекин ведет шестисторонние переговоры по решению ядерного вопроса в Северной Корее. Вместе с ЕС, РФ и США работает с Ираном. В 2005 году на конференции в Монреале он принял примирительную позицию в дискуссии о борьбе с изменениями климата и выделил 4 тыс. миротворцев для участия в миссиях ООН. Даже по вопросам, в которых Китай не согласен с Западом, его взгляды становятся более широкими. Пекин выступил против интервенции в Косово, так как она противоречила «принципу невмешательства». Он воздержался во время иракской кампании. А в 2006 году проголосовал за введение миротворцев в Дарфур, и при этом его всё еще осуждают за тесную связь с Суданом. С другой стороны, китайские неоконсерваторы, такие как Янг Йи и Янг Сюэутон, хотят помочь Китаю постигнуть мечту древних на основе современного образа мышления. Их цель – снова увидеть Китай великой державой. «Недавно я прочел книги наших древних ученых и понял, что ума им было не занимать. В их мыслях больше толку, чем во всей современной теории международных отношений», – говорит Янг Сюэутон. Наибольший интерес у него вызвали два вида мирового порядка, которые различали древние: «вон», что дословно значит «король», и «ба» – «повелитель». Первый был сосредоточен на господствующей сверхдержаве, но ее превосходство основывалось на милости правительства, а не на применении насилия или территориальной экспансии. Второй строй, напротив, подразумевал классический принцип гегемонии, и самое сильное государство управляло странами на своей периферии. Янг понял, как древним китайцам удавалось сочетать оба строя. «На территории китайской части Азии у нас был строй «вон». За ее пределами, когда дело приходилось иметь с «варварами», у нас была классическая гегемония. Точно так же сегодня поступают и США. На Западе, там, где не применяют ни военную силу, ни двойные стандарты, Америка использует строй «вон». А в мировых масштабах она устанавливает собственную гегемонию», – говорит Сюэутон. По его мнению, после обретения силы Китай встанет перед выбором. «Он сможет стать частью западного строя «вон», но для этого нам придется изменить политическую систему и принять демократию. Впрочем, Китай может установить и собственный строй», – уверен ученый. Разногласия между либералами-интернационалистами и неокоммунистами – это современный вариант раскола в среде политиков-международников на капиталистов и революционеров во время эпохи Мао. В ближайшие годы Китай, без сомнения, займет прочную капиталистическую позицию. Он решил присоединиться к мировой экономике и поддерживающим ее организациям. Цель – укрепить государство, чтобы связать обязательствами США и обеспечить развитие Китая в спокойном окружении. Однако в далеком будущем кое-кто мечтает и о мировом порядке по китайскому образцу. Главное – избежать конфронтации, пока внутри страны идет обустройство. В то же время Китай надеется распространить свой внутренний строй и на другие территории. Укрепиться в своих взглядах Китаю помогает ООН. В отличие от России, которая держится крайне самодовольно, наслаждаясь возможностью срывать планы США и ЕС, Пекин пытается занять примирительную позицию. В частности, во время иракского кризиса он выступил против войны, но возглавить оппозицию позволил Франции, Германии и России. В 2005 году, когда обсуждалась необходимость расширения состава Совета безопасности ООН, Китай поддержал заявку африканских стран, что не позволило Японии получить постоянное членство в совете. Пекин также позволяет Организации исламских государств играть ведущую роль в ослаблении нового совета ООН по правам человека. Эта политика имела успех – она способствовала потере влияния США. В 1995 году на Генассамблее организации Штаты получили 50,6% голосов, а через десять лет эта цифра упала до 23,6%. В сфере защиты прав человека итоги еще более впечатляющие. Процент побед Китая взлетел с 43% до 82%, тогда как у США он упал с 57% до 22%. «Говорят, Совбез делает лишь то, что ему позволяют США. Возможно, эту поговорку скоро можно будет применить к Китаю», – говорит корреспондент New York Times в ООН Джеймс Трауб. Идеи из внешнего мира осваиваются в Китае не сразу. Однако свобода дебатов, студенты, возвращающиеся после обучения на Западе, а также масштабные международные события, например Олимпийские игры, постепенно меняют привычное положение вещей. А еще эта многочисленная прагматичная страна столь отчаянно жаждет успеха, что ее лидеры ни на секунду не прекращают опыты. Чтобы экспериментировать с рыночной философией, они использовали особые экономические зоны. Теперь они испытывают новые идеи – от совещательной демократии до региональных союзов. В этой «лаборатории» рождается новое мировоззрение, оно может выкристаллизоваться в уникальную китайскую модель развития, которой сможет следовать весь мир.
исполнительный директор Европейского совета по международным отношениям
|