С  ВОДОЙ, КАК  С  ОГНЁМ

Рассказ А.Е.Бочкина о себе и о времени

Пришла пора поделиться опытом прожитой жизни.

Когда вспоминаешь то, что пройдено, видишь перед собой лица товарищей, тех, кому ты обязан всем. Это люди, с кем вместе трудился и воевал бок о бок, когда была пора воевать. И о них, а вовсе не о себе хочется говорить. Но человек никого не знает лучше, чем себя самого, а рассказывать имеет смысл только о том, что знаешь лучше других.

И если я осмеливаюсь говорить о себе, то только потому, что мой путь характерен для людей моего поколения, для моих соратников, сверстников. Рассказывая о себе, я расскажу, таким образом, и о них. Всё, что произошло в моей жизни, определено ими, то, что совершено, совершено благодаря им.

Родина, партия – это не абстракция, это и есть люди, твои учителя, товарищи и ученики, которыми переполнена твоя память, которые сделали тебя тем, кто ты есть.

НАЧАЛО ПУТИ

Передо мной были открыты все двери.

На размышление дали сутки. Я должен был сделать выбор, и в этот раз – на всю жизнь.

Мне было тогда 23 года, и я успел уже много чего пережить. В пору Гражданской войны тринадцатилетним мальчишкой я видел, как дезертиры вели из избы под штыками председателя нашего волисполкома Гусарова – ему дали последнее слово, и он, невысокий, худенький, залез на стол, поставленный посреди площади. Голоса его хватило на целую площадь.

– Убивайте меня! – крикнул Гусаров. – Советскую власть вы всё равно не убьёте! Что вы есть без Советской власти? Яичная скорлупа без белка и желтка!

Его силой стащили вниз, стали вязать руки. Кто-то скомандовал: “Вести его в Иевлево, связать одной верёвкой с Бочкиным и вместе прикончить!” Иевлево – это наша деревня, Бочкин – мой старший брат, секретарь волостной партячейки. Хотя Бочкиных у нас половина дворов, имелся в виду, конечно же, он. Только я знал, что брат уже по дороге к Бежецку, куда он отправился сообщить о восстании дезертиров, а партийные документы, которые хранились у него в плотницком ящике, я успел утащить в рожь и там надёжно упрятать.

Гусарова, связанного, повели с площади. Он шёл и насмешливо улыбался. Кто-то выстрелил ему в спину. Он повернулся и крикнул:

– Сволочи! Даже стрелять не умеете! В грудь стреляйте!

Раздался ещё один выстрел, и он упал. Так я впервые увидел, как умирают за то, во что верят.

Позже, будучи инструктором укома комсомола, я исколесил на велосипеде и исходил пешком весь наш уезд; в 17 лет я уже заведовал школой партпросвещения: мы нанимали лошадь, грузили в сани ящики, набитые книгами, а сами шли за санями. Приезжали в волость и в вечернее время, когда детская школа свободна, начинали занятия с теми, кто к нам приходил, а днём сидели за книгами, выступали друг перед другом. Месяца через два переезжали в другую волость и всё начинали сначала, а школа, организованная нами, продолжала работать без нас.

Из мира идей меня бросили в мир ситца и керосина. Вызвали в губком и сказали: “Был ты политпросветчиком, теперь будешь торговцем. Готов?” Готов не готов, но я должен был завтра же на собрании кооператива в Ильгощах просить, чтобы меня приняли в члены, должен был выступить с речью о новой экономической политике, да так выступить, чтобы меня обязательно выбрали членом правления и по возможности председателем. Я выполнил всё, что мне было сказано. Мужики немедленно сообразили: “Вот кого надо избрать! Его каждый в уезде знает – он прошибёт. Он товары достанет”.  Выбрали, и стал я потеть. Моя задача была товары доставить, а за прилавком стояли у меня комсомольцы.

Через три месяца, когда работа в кооперативе была налажена, меня отозвали в уком, предложили заведовать агитповозкой “Тверской правды”. И снова без конца колесить – уже не по уезду, по всей губернии.

Девятнадцати лет я был принят в партию. Кончилась комсомольская юность. Я работал теперь секретарём парткома на ткацкой фабрике в Волочке, а через два года, когда 200 партийных работников из центра направлялись в сельские районы Сибири и 10 человек должна была выделить наша губерния, у меня уже было двое детей, но в числе десяти, на которых пал выбор, оказался и я.

Спустя два года из Сибири меня послали в Москву – на учёбу в столичный вуз. На какой же все-таки специальности остановить свой выбор? На счастье, именно в этот день я встретил Мишу Посележного, старого товарища по Твери. Он удивился, что я размышляю.

– О чём же тут думать? Иди к нам в Водный, на факультет гидротехники. Будем строить электростанции – самая замечательная профессия.

Это была пора ГОЭЛРО, и конечно, придумать профессию лучше было просто-напросто невозможно. Итак, гидротехника! В ЦК партии, – а меня посылал учиться ЦК, – мой выбор одобрили, и я стал студентом Водного института.

За три с половиной года ученья я ни разу не позволил себе потратить вечер на театр, не выпил ни одной рюмки водки, что было мной выпито – то потом. Придёт товарищ, рюмку ему поставишь, огурчик порежешь, а сам посидишь рядом, а только закроешь за ним дверь – и снова за книжку. Закроешь уши руками, чтобы не слышать возню сына и дочки, – и ушёл в мир сопромата. Приходилось ещё иногда подрабатывать по ночам – работали мы, студенты, в тоннелях московского Метростроя.

Три с половиной года проучился я в институте, но доучиться тогда не удалось. Нелёгкими были первые колхозные годы, пришлось прибегнуть к такой чрезвычайной мере, как организация политотделов в машинно-тракторных станциях. Опять выбор пал на меня. Обмундировали меня почти как венного, дали недельный паёк, продаттестат, вещмешок, инструкции, положение о политотделах и послали в один из засушливых районов Заволжья.

Крестьянские работы я знал: и сам деревенский, с детства приучен (взрослые мужики у нас вечно были в отходе, а после и вовсе ушли на Первую мировую войну, с семи лет я уже пас скотину, ходил за плугом, работал на сенокосе), и вся моя партийно-комсомольская работа проходила в селе. В Сибири, чем бы я ни занимался, созданием ли комитетов бедноты, изъятием ли хлебных излишков, пятикратным ли обложением кулаков, не сдавших хлеб добровольно, я прежде всего оставался пропагандистом – собирал людей, рассказывал, зачем нужен хлеб; здесь необмолоченный колос по три года в ямах гниёт, мыши его есть не хотят, а в  городах рабочим нечего есть.

Поработал инструктором райкома партии – выбрали меня секретарём райкома. Чтобы получить инструкцию, нужно было день провести на почте у телефона, поэтому многое приходилось решать самому. Я дни и ночи мотался из деревни в деревню, пытался убедить людей словом – и только словом. Ничего диктаторского ни разу себе не позволил.

Словом, опыт у меня был, но всё же так туго, как здесь, в политотделе, мне, пожалуй, ещё не приходилось. Пора сеять, а тракторы неисправны, нет запчастей, нет трактористов. Нужно найти людей, которые умеют работать на тракторе от зари до зари и готовы есть одну затируху – муку да воду, и то не вдоволь. Приедешь на поле, на тракторный стан, – ребята, чёрные от мазута, от пыли, только белые зубы сверкают. Один усмехается: “Нам хорошо, мы в керосине, нас вши не берут”. Другой скажет злее: “Гражданин начальник, садись, поешь затируху с нами – меньше спрашивать будешь”. А “гражданин начальник” с утра до ночи в поле – и вовсе не ел ничего, но это никого не касается: отшутись, если можешь, а не можешь – смолчи.

Мне казалось, что теперь я имею право закончить наконец институт. Однако отпускать меня на учёбу не торопились. В ту пору невдалеке от мест, где я работал, теперь уже снова первым секретарём райкома, в городе Орске, начиналось строительство большого металлургического комбината. Я подумал, что это всё-таки ближе к моей инженерной профессии, и попросил, чтобы меня перевели на любую работу в Орск. Так я стал секретарём парткома на строительстве Орского никелевого комбината. День был занят с утра до вечера, зато ночи были мои: я занимался, пытался заочно пройти курс института. Позже я стал на этой стройке старшим прорабом. На обывательском языке это, конечно, понижение, на самом же деле что бы со мной ни случалось в жизни, так выходило, что всё на пользу.

На Енисее

Мы не сдали еще Иркутскую ГЭС, когда заместитель министра спросил меня, согласен ли я взять на себя строительство Красноярской ГЭС. Я понимал, что стройка на Енисее сулит огромный размах, но не успел пока отойти от тревог, пережитых на Ангаре, и ответил, что, пожалуй, устал я уже от всех этих страстей-мордастей и что дело близится к пенсионному сроку – стоит ли начинать такое большое строительство?
Тем не менее в Москву меня вызвали и Секретари­ату Центрального Комитета представили. Тот, кто обо мне докладывал, правда, заметил:
– Товарищ Бочкин идет на эту стройку без большого энтузиазма.
И верно, большой охоты браться за Енисей я не испытывал. Насколько я знал, Красноярская ГЭС начинала строиться скверно: одного начальника сняли, потом другого...
Меня стали убеждать, что я еще человек здоровый, могучий, что Енисей я одолею. Мне кажется, тут имело значение то, что написал о перекрытии Ангары, и в частности обо мне, Твардовский. Кто-то даже и вслух про­изнес: “Крепыш, майор запаса, по мерке выверенной сшит”.
Раз, мол, по мерке, значит, подходит. Ничего мне не оставалось, как попросить два месяца на недоделки. К этому прибавили еще месяц на отдых.
И вот я приехал на Енисей. На языке древних наро­дов, населявших когда-то эти места, Инесси означает “большая вода”.

Тайга, заваленная снегами, местами круто поднимается в гору, между высоченными обнаженными скалами не­ожиданно розового цвета видишь остановившуюся ледя­ную лавину реки.

Был конец апреля. Енисей ещё спал, но по всему было видно, что скоро ему уже просыпаться.

Место для створа было выбрано в глубокой скалистой теснине у деревни Шумиха. Будущая плотина должна была встать между отвесных, близко сошедшихся берегов так, как вставляется пластинка в фотоаппарат старого типа.

Приехав на стройку, я решил сначала всё увидеть своими глазами. Прежде всего пошёл в землянки, где жили рабочие, деревянных домов для рабочих тогда почему-то не строили в этом океане лесов. Заглянул в одну землянку, в другую: кто-то спит на узлах, кто-то, выпив, ругает жену. В столовой грязь, в больнице печка разваливается, в двухэтажном здании школы нет отопительного котла. Одно дело – клетушки, которые я застал в Иркутске, тогда за плечами была недавняя война и люди мирились с трудностями, верили, что всё обойдётся, другое дело – землянки на пороге 60-х годов.

Посидел на приёме рабочих в отделе кадров, чтобы иметь представление о коллективе. Спрашивал:

– Как ты попал на стройку? Кто приглашал? Где работал до этого?

Сначала здесь не было ни железной дороги, ни шоссейных подъездов. Летом до стройки добирались рекой, попутными машинами по бездорожью. Ехали издалека. Выяснилось, что из первых молодежных отря­дов, приехавших на красноярскую стройку, здесь осталось не больше тПервой трудностью, с которой столкнулись на Енисее строители, оказалась летучая нечисть – гнус, комары. Были и случаи энцефалита. Мне рассказывали, что летом парни работали, а девчата ходили за ними с хлыстами, отгоняли от них комаров.
Заглянул в технический отдел – вижу: подымается из-за стола не кто иной, как Антон Мельниконис. Была какая-то секунда неловкости, но Антон в мгновение смял ее – налетел на меня, тискал в своих огромных ручищах, был так счастлив, что в искренности его сомневаться не приходилось. А ведь всё же я пусть в интересах дела, но обидел его тогда, на Иркутской ГЭС!
На душе сразу у меня полегчало. Антон сообщил, что, пока я отдыхал, сюда приехали иркутские ветераны: Малиновский, Липендин, Михайлов, Степанов, Карякин, Даша Васильева, Валя Черниговская, Леонид Назимко, Саша Маршалов, много рабочих. Что касается Липендина, то здешний главный инженер, оказывается, брать его не хотел на том основании, что у Липендина нет диплома.
–      Еле ему растолковал, – рассказывал мне Антон, – нам, мол, с вами жизни не хватит научиться всему, что знает Липендин.
В комнату вошел молодой человек, чрезвычайно оза­боченный чем-то. Оказалось, что это сантехник и огорчен он перерасходом зарплаты. Я взял у него наряды, пересмотрел их, пометил грунт пятой категорией, а не четвер­той. Присутствовавший при этом деятель управления был озадачен:
–       А вы смелый, однако.
Я ответил:
–      Это не жест. Должен же он рабочим платить, грунты здесь тяжелые, а какую нужно поставить категорию – и вам неизвестно.
Деятель не преминул доложить об этом случае в банк, но там меня поддержали.
Еще до моего приезда проложили дорогу к месту будущей стройки, провели первые линии высоковольтной передачи, сбросили в Енисей первый негабарит с надписью “Покорись, Енисей!”. Сколько таких глыб с этой надписью ушло потом на дно Енисея!
В те дни, когда я приехал, посреди реки на воображаемом пока углу будущего котлована воздвигался бетонный оголовок. Туда-то я и направился с правого берега. Мне сказали, что, пожалуй, уже опасно – вот-вот, глядишь, и тронется лед, но мне показалось, что лед еще крепкий, и я пошел.
Посреди скованного льдами Енисея я увидел впервые человека, память о котором до сих пор греет меня. Начальником первого участка стройки был Василий Иванович Гладун, немолодой уже и тогда. Гладун обосновался на песчаной косе, идущей от левого берега до середины реки. Здесь у него стояла землянка, похожая на фронтовые, здесь же была установлена кессонная камера. Когда я пришел, смена вытаскивала грунты, а вечером в кессоне начали укладку бетона.
Посидели мы с ним в землянке, поговорили. Гладун рассказал, что в воду они вошли в августе, а в ноябре, в ночь на 6-е, Енисей вдруг остановился. Как на­зло, в эту зиму он остановился раньше обычного. Пришлось отбивать лед толщиною в два метра, загонять баграми отбитые льдины под несдвинутый лед, а они тут же примерзали; тогда льдины растаскивали тракторами и валили между ними в проран негабариты – обломки скал. Тут же Гладун показал мне на баян, скромно примостившийся в углу блиндажа, и сказал:
– В мокрых сапогах ходим, зато живем с музыкой, это наш бригадир Коля Смелко нас тешит.
Скоро появился сам Коля Смелко, совсем молодой еще, только из армии. Он принес тревожную весть:
– Рабочие говорят, что ночью обязательно будет подвижка льда.
Мы решили, что за ночь нужно закончить укладку бетона.
В сопровождении бригадира я спустился в кессон по­смотреть работу ночной смены. Дышалось в кессоне трудно – вспомнился тоннель, который мы вели под Тангашвару. После меня в кессон спустился Гладун. Рабочие меняли друг друга, и мы с Гладуном тоже менялись, даже выспаться успели по очереди на соломенных матрацах в землянке. Успели и кое-что друг о друге узнать.
Оказалось, что Гладун в прошлом – капитан дальнего плавания, служил на Тихом океане. Сюда он приехал одним из первых, поселился в Шумихе, подобрал среди местного населения первых рабочих для стройки. Я сразу его полюбил: увидел, что он из тех ясных и чистых людей, которых рабочие всегда и во всем поддержат. Таким он и был все эти десять лет, словно на весь этот срок действовал в нем такой особый завод, что он мог в шесть утра, за час до начала первой утренней смены, уходить на работу и возвращаться домой только в двенадцать часов ночи, после того как заступит третья, ночная смена, и так изо дня в день годами, будто и не надо было ему таскать на себе груз своего большого тела и груз своих лет.
Все эти десять лет Гладун был начальником первого участка, оставался на месте, только вместе с плотиной все выше и выше поднимался его участок. Зато его первому бригадиру Коле Смелко здесь, на строительстве, предстояло пройти много ступеней: стать инженером, руководителем, главою семьи, первым из строителей получить правительственную награду; он был еще в самом начале пути, и ему повезло – он попал в хорошие руки.
Встреча с ними обоими была для меня в тот день как живая вода.
Утром ребята сварили чай на костре, я позавтракал с ними в землянке, пора было уже возвращаться на правый берег – меня ждало совещание; называлось оно техсоветом, и приехать на него должны были главные про­ектировщики.
Лед уже двинулся, видны были трещины. Вместе со мной шел Юра Севенард, сын главного инженера. Оба мы с ним вооружились шестами, каждый раз трогали лед перед собой, перед тем как ступить. Одолели поло­вину пути, я говорю:
– Давайте, Юра, возвращайтесь назад, я сам до­шагаю.
Пошел дальше один. Приближаюсь к берегу, вижу, лед от берега отошел на несколько метров, вода черная, быстрая, злая, струи набухают, как обнаженные мускулы, набегают одна на другую, отталкивают в сторону закраину льда. Так вот ты какой, Енисей, как проснешься...
На берегу меня поджидали, перебросили с берега на льдину несколько досок, едва я перешел этот мосток, льдина, на которой я только что стоял, оторвалась и двинулась. Течение подхватило ее, понесло...
На техсовет я так и пришел в телогрейке, в вымокших сапогах – переодеваться времени не было, в общем, попал с корабля на бал. “Бал” и правда был представительный: проектировщики, приехавшие из Москвы и Ленинграда, привезли с собой целый вагон референ­тов – уверенных, во всем на свете осведомленных людей. Обсуждался характер плотины, способ укладки бетона, сроки перекрытия Енисея.
Здесь придется вернуться назад.
Первый проект плотины был разработан Ленгидэпом, в частности Николаем Александровичем Филимоновым, и, на мой взгляд, удачно. Этот проект был утвержден. Филимонов запроектировал гравитационную монолитную бетонную плотину, которая должна была врезаться в отвесные берега.
Это было как раз в то самое время, когда стали говорить об экономии в строительстве, а нас, гидростроителей, один руководящий товарищ, как я уже вспоминал, назвал гидроакулами за то, что мы поглощаем немалые капиталы. Может, просто он пошутил, этот товарищ, но слово было подхвачено, и люди, легкие на скорые повороты, стали подстраиваться к конъюнктуре.
В любом деле найдутся охотники снять личный навар, использовать ситуацию для своей карьеры. Вот и вышли на сцену лихие молодцы-удальцы и в соответствии с общей погодой стали отважно сокращать смету строительства.
А за счет чего ее сокращать?
Одну из причин дороговизны нашли в типе плотины.
Был предложен проект плотины облегченной, ажурной, арочной. На первый взгляд проект ажурной плотины выглядел довольно эффектно: тут и современность, и экономичность. Взято это из американского опыта, но, очевидно, плотины подобного типа ставились не на таких реках, как Енисей.
Филимонов отказался признать проект облегченной плотины – и был отстранен.
Теперь на совещании представлялся “ажурный” проект.
Мне было ясно, что такая плотина не годится для наших условий. Плотина должна быть тяжелой, даже, может быть, тяжелей, чем запроектировал Филимонов. Расчетов на этом совещании я, разумеется, представить еще не мог, но был убежден, что на Енисее строить облегченную плотину нельзя, мне говорил это опыт. Свое мнение, конечно, я высказал: строить плотину облегченного типа – значит рисковать и самой плотиной, и Красноярском. Мне отвечали, что я стою на консервативных позициях и не чувствую времени. Я же считал, что чувство современности и погоня за модой — понятия разные.
В Иркутске, в условиях первого сибирского гидро­строительства, я вынужден был все время бороться за новое. Здесь я попадал в непривычную для себя ситуацию – становился “консерватором”.
Нужно сказать, что я никогда не ставил себе задачи быть непременно, любою ценой “новатором”. Всю жизнь принимал решения лишь в интересах дела, так что не это меня огорчило. Огорчило, что много сил придется потратить не на дело, а на борьбу... Что ж, и это, наверное, дело...
Ни к какому решению о типе плотины на этом сове­щании мы не пришли.
Позже я советовался со своими товарищами по Иркутску – с ветеранами гидростроения. Некоторые отве­чали уклончиво: конъюнктура, она давит, конечно, что заставят, то и построим, не перебьешь. Антон Мельниконис, Липендин мнение свое выразили определенно:
– Плотина должна быть тяжелой.
Молодежь в решение этого вопроса я особенно не вовлекал – пусть посидят пока и послушают. Молодым часто хочется новую рубаху надеть да пощеголять в ней перед людьми.
Вопрос пока оставался открытым.
До работ на плотине еще нужно было вскрыть котлован.
Оказался спорным на этом совещании и вопрос о том, когда целесообразнее перекрывать Енисей.
Новый, назначенный после Филимонова, главный инженер проекта, позже смененный, свою деятельность начал именно с графика. В этом-то графике сроком пе­рекрытия и был записан октябрь шестьдесят второго года. Стройка тогда располагала несколькими экскавато­рами, сотней разбитых машин, бетонными заводами, существующими только в проекте, и бетономешалками, которые давали мало бетона. Этот график можно было назвать необдуманным мечтанием или попросту легко­мыслием. Я сразу сказал главному инженеру проекта.
– То, что вы написали, нежизненно. Вы просто не понимаете, что такое перекрытие.
Когда я познакомился с характером Енисея, изъездил его от створа до самых верховьев, я подошел к оценке срока перекрытия еще и с другой стороны. Ведь задача не только в том, чтоб перекрыть, задача в том, чтоб сделать это предельно малой ценой.
Достаточно посмотреть на табличку помесячного расхода воды в Енисее, чтобы убедиться: наименьший за год расход воды в Енисее падает на март, а если быть еще более точным – на конец этого месяца. Если в октябре Енисей проносит четыре с половиной тысячи кубометров, то в конце марта всего пятьсот – в девять раз меньше; кажется, что имеешь дело с другой рекой. К концу марта Енисей если не засыпает вовсе, то как бы дремлет –  дремлет перед тем, как проснуться. Зато в мае на­ступает грозное пробуждение, ломается лед, затем начи­нается паводок, и до следующего марта пощады от Енисея ждать не приходится.
Октябрь выбран был наобум, без знания гидрологии этой реки.
Я говорил, что на сибирского медведя бесполезно идти с дубинкой, нужно его перехитрить.
Март – месяц наименьшего расхода и, значит, напора воды, вот когда он задремлет, тогда-то его и брать. Однако то, что март не только реальнее, но и рентабельней, чем октябрь, нужно было еще доказать.
Словом, строительство Красноярской ГЭС начиналось при одних неизвестных, без какой бы то ни было ясности в том, что и как будет дальше.
Позже говорили, что Красноярскую ГЭС возвели без технического проекта. Это справедливо в том смысле, что спор о правильном решении проекта шел до конца строительства. Проект вырастал в борьбе, вместе с плотиной и ГЭС, вместе с вырастающим опытом.рети, и это понятно: ребята вслед за первым начальником стройки ехали с юга и привыкнуть к жизни в Сибири им было непросто.